В сетях интриги. Дилогия

— Не пущай злодеев… Вали, робя!..

— Расходитесь! Стрелять буду! — прорезал общий гул повелительный окрик полковника. — Труби, горнист! После третьего сигнала — будет огонь!.. Расходитесь!

Зазвучали снова рожки… Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.

Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжёлые ворота захлопнулись с шумом.

Народ ещё долго не расходился на площади.

Глава VIII В ДАЛЁКИЙ ПУТЬ

Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на тёмных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все «преступники», прощённые милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.

Тяжёлые двери, окованные железом, и три довольно больших, но забранных частою, толстою решёткою окна наводили тоску на душу каждого, кто попадал под своды этого каземата.

На холщовой кровати, вроде складных носилок, в своей шубке и картузе, ближе к окнам, лежит граф Остерман.

Ноги его покрыты толстым, тёплым платком, изредка тихие стоны срываются с его губ.

Графиня Остерман, жена его, седоволосая старуха, прямая и важная, сохранившая ещё в лице следы былой красоты, сидит у постели, то подавая пить больному, то оправляя ему подушки и не разлучаясь со своим вечным вязаньем. Она тоже одета по-дорожному, в тёмную меховую шубку, с валенками на ногах.

Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.

Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.

Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.

Лицо её ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далёкий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, ещё красивые глаза графини.

Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспалённые глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, — всё это так не похоже на прежнего богача-щёголя, общего любимца дам…

Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отёр лицо, мокрое от слёз, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.

Среди тишины, царящей в каземате, вдруг резко прозвучал раздражённый голос Остермана, ворчащего на жену:

— Графиня, не видите вы, что ли? У меня ноги больные зябнут. Здесь канальский холод! Укутайте их… Да тише, чёрт вас побери! Мне больно… И подушку поправь. Да кто же так дёргает?! Я ещё не помер… Скорее… Тише!.. Пить!

Быстро из дорожной фляги налила графиня вина в чарку и подала мужу, как будто и не слыша его брани.

— Ф-фа! Крепко… горло жжёт. Надо было полегче запасти чего-нибудь. Ты вечно бестолкова… глупа, как пробка, жена. И зачем так рано вытащила меня сюда? Тут отвратительно. В моём каземате гораздо удобнее и чище. А тут… Фуй!..

— Сейчас Шаховской явится… Время отправлять нас, Андрей. Я потому…

— Как вы выражаетесь, графиня! «Отправляют» — скот… А я и в изгнанье, и на плахе — Остерман. Понимаете? Так… Шаховской будет нас «отправлять»? Любопытно, как поглядит он в глаза своему благодетелю, второму отцу?

Остерман кивнул на Головкина.

— Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал…

— Вот это верно сказано: «уважал»!.. В России все хорошее и честное — в прошедшем времени… «Уважал»!.. А теперь просто: «жал», до полусмерти! Дикари… азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога… Помогите же, графиня!..

Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.

Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднёс к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.

Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжёлый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.

Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.

Показалась тучная фигура Шаховского.

Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:

— Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?

Услыхав своё имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:

— Государь мой… молю тебя… помилуй… Прошу!..