В родном углу

Сухумовъ разобралъ четыре ящика, а письмо попалось пока только одно, его отца, помченное 1874 годомъ, гд онъ признавался матери, что проигрался въ карты, и просилъ ему выслать пятьсотъ рублей.

Камердинеръ долго стоялъ около самовара и ждалъ приказаній Сухумова, но Сухумовъ не оборачивался, до того былъ углубленъ въ разсматриваніе содержимаго бабушкиныхъ ящиковъ.

— Чай заварить прикажете? — спросилъ, наконецъ, камердинеръ.

Сухумовъ вздрогнулъ и схватился за сердце.

— Фу, какъ ты меня напугалъ, Поліевктъ! — проговорилъ онъ, щурясь. — Разв можно такъ громко, вдругъ… и внезапно.

— Я, кажется, самымъ тихимъ манеромъ… — оправдывался камердинеръ.

— Вотъ среди тишины-то внезапный разговоръ меня и пугаетъ… Хоть-бы кашлянулъ, когда войдешь. Ты знаешь, нервы мои такъ разстроены, что меня даже внезапный бой часовъ пугаетъ.

— Да я понимаю-съ… Но я, Леонидъ Платонычъ, кажется, даже стучалъ. Я самоваръ на столъ поставилъ, подносъ, сахарницу, крынку молока.

— Это я слышалъ, но я думалъ, что ты ушелъ. И вдругъ голосъ…

— Прикажете заварить чай или будете одинъ кипятокъ съ молокомъ кушать? — снова спросилъ камердинеръ.

— Надо-же мн хоть сколько-нибудь чаю на подкраску… Хоть чуть-чуть… для вкуса… Да и теб пить надо. Конечно-же завари, — отвчалъ Сухумовъ. — Да вотъ что еще… Гд у тебя банка съ бромомъ? Ее надо на ледник держать, а то бромистый натръ портится. Я на ночь долженъ выпить свою обычную порцію.

— И ландыши кушать будете на ночь?

— Само собой. И ландыши. Разв я могу заснуть безъ ландышей? На всякій случай и хлоралъ-гидратъ поставь на столикъ у постели.

— Слушаю-съ. Прикажете уходить? — спросилъ камердинеръ, заваривъ чай и поставивъ чайникъ на конфорку.

— Конечно-же уходи. Если нужно будетъ, я позвоню.

— Звонокъ-то далеко отъ той комнатки, гд я устроился. Плохо слышно — вотъ что. Ну, да я понавдуюсь.

— И пожалуйста, Поліевктъ, не входи сразу. Кашляни, стучи каблуками. А то когда входятъ вдругъ, сразу, я всегда пугаюсь.

Камердинеръ удалился. Сухумовъ поднялся со стула и сталъ переходить отъ туалета къ столу съ самоваромъ. Поднимался онъ медленно, какъ старикъ, два раза крякнулъ, не сразу выпрямился, потеръ руками тазовыя кости и крестецъ. Подойдя къ столу, онъ налилъ себ полъ-стакана кипятку, чуть-чуть подкрасилъ чаемъ, долилъ молокомъ, положилъ одинъ кусокъ сахару въ стаканъ, а затмъ опустился въ кресло около стола и задумался.

«И зачмъ я налилъ себ? И пить-то не хочется. Это все Поліевктъ пристаетъ. А пить безъ жажды даже вредно. Лишняя работа сердцу. А зачмъ лишнюю работу сердцу задавать, если оно и такъ плохо работаетъ! — мелькало у него въ голов, но онъ вспомнилъ о браслет, подаренномъ его ддушкой горничной Дуньк, и улыбнулся. Этотъ эпизодъ нсколько развеселилъ его. — А все-таки ддушку-то бабушка простила, хотя и отняла у Дуньки браслетъ. Добрая женщина… А ддушка-то былъ проказникъ! Интересно было-бы узнать, въ какомъ возраст это съ нимъ случилось: старикъ онъ былъ или еще не старый? Дунька… можетъ быть и не одна такая Дунька у него была, а только съ этой-то онъ былъ пойманъ».

Сухумовъ отхлебнулъ изъ стакана горячей воды съ молокомъ и сказалъ самъ себ вслухъ:

— А все-таки жилъ ддушка! Во все свое удовольствіе жилъ и дожилъ до семидесятилтняго возраста. Портретъ его снятъ незадолго до смерти. Онъ бодрый старикъ на портрет. А я… Я разв живу? Я въ двадцать восемь лтъ развалина. Разв это жизнь въ такомъ положеніи? — спрашивалъ онъ себя и нервно отодвинулъ отъ себя стаканъ, такъ что плеснулъ содержимымъ на скатерть. — Нтъ, это хилое прозябаніе. Доживаніе своего разрушенія… — отчеканилъ онъ. — И ничмъ, никакими средствами нельзя возстановить разрушающійся преждевременно организмъ. А вдь я еще молодой человкъ. Вотъ вамъ и медицина! Вотъ вамъ и гигіена! Эти науки за послднія четверть вка сдлали такой шагъ впередъ, какого он не длали со временъ Гиппократа. А что толку въ этомъ? Машины чинятъ, разрушающіяся зданія приводятъ въ порядокъ, а разрушающійся человческій организмъ не можетъ быть приведенъ въ порядокъ и при такихъ шагахъ науки. Знаемъ до тонкости, какой изъянъ въ организм, а заполнить этотъ изъянъ не можемъ!

Сухумовъ ропталъ. Онъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и, опять тяжело поднявшись, заходилъ по комнат, но тотчасъ-же вздрогнулъ и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Поліевктъ съ подносомъ въ рукахъ.

— Опять! Я-же вдь просилъ тебя, чтобы ты не появлялся внезапно! — обратился Сухумовъ къ камердинеру съ упрекомъ. — Я-же просилъ тебя.

— Мн послышалось, что вы разговариваете съ кмъ-то. Я не думалъ васъ испугать, — оправдывался камердинеръ. — Слышалъ слова…

— Ну, и что-жъ изъ этого? Ну, разговаривалъ… ну, слова… Никого нтъ вокругъ тебя, такъ отъ скуки поневол и самъ съ собою заговоришь. Что это у тебя? Опять да? — спросилъ Сухумовъ, взглянувъ на подносъ. — Не могу я, ничего не могу сть.

— Тутъ парочка яичекъ всмятку есть… Булочки домашнія къ молоку. Можетъ быть, потомъ и надумаете покушать. Вдь иногда не хочется, не хочется, да вдругъ и захочется.

Поліевктъ поставилъ подносъ на столъ и тихо удалился.

V