В пылу любовного угара

– Ни минуты не сомневаюсь, – зло фыркнула фрау Эмма. – Раньше, позже, но немцев выбьют отсюда. Потом откроет военные действия Америка – и все, конец, Гитлер капут. Отсюда валом повалят. Но я в Германию не вернусь. И при большевиках не останусь. Хватит, нажилась у них. Я добыла себе морфий.

– Что? – переспросила потрясенная Лиза.

– Морфий. Что, не слышали такого слова? Один из главных алкалоидов опия, который содержится в маке снотворном, – усмехнулась фрау Эмма. – Он дарует безболезненную, прекрасную смерть. Немедленно по приходе красных отравлюсь. И это не красивые слова. Я ждала немцев, как ждут спасения умирающие. Ладно, я готова терпеть, что они не такие, как мне мечталось, готова жить, зная, что в любое время дня и ночи военный патруль может ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью – красного шпиона. Это война. Но полного и окончательного крушения надежд, нового советского, большевистского зверства над собой я просто не переживу. И даже переживать не собираюсь. Морфий лежит в туалетном столике рядом с моей кроватью. Только руку протяни! Сказать правду, такое желание меня иногда одолевает… А впрочем, я шучу. Это моя последняя шлюпка при кораблекрушении! Ну вот, мы приехали. Это управа, а вон тот обер-лейтенант на ступеньках, если мне не изменяет зрение, ваш Алекс Вернер.

Лиза смотрела на улыбчивого лощеного офицера со странным выражением. Он и раньше вызывал у нее неприязнь, а уж после того, как фрау Эмма чуть ли не записала ее в «кралечки» Алекса, на него и вовсе глядеть не было охоты.

Как хорошо, что с ней не поехал отец Игнатий! Алекс непременно насторожился бы. Да что там – их встреча была бы просто катастрофой!

Вскоре Лиза, к изумлению своему, обнаружила, что это нежелание смотреть друг на друга было взаимным. Вернер открыл дверцу «Опеля» перед фрау Эммой, а Лизе пришлось выбираться самостоятельно. Фрау Эмма вела себя с элегантной, насмешливой небрежностью, воспринимала его галантность как нечто само собой разумеющееся. Они пошли вперед, превесело болтая на немецком, который оказался для Лизы уж слишком быстрым. Впрочем, она и не вслушивалась в их разговор, а просто изумлялась тому, что Вернер едва поздоровался с ней. Она значила для него не больше, чем горничная фрау Эммы. В первую встречу он был совсем другим – тогда, на острове, да и потом, когда вез ее в город…

«Господи! – вдруг спохватилась Лиза. – Да я что, спятила? Я что, ревную фашиста к фашистке? К старухе?» И она вспомнила, как Петрусь хмыкнул, когда она назвала Эмму глухой и слепой старухой… Итак, фрау Эмма относилась к тому странному разряду немолодых женщин, которых многие терпеть не могут, причем и молодые, и старые, – именно из-за того, что те никак не могут постареть. Точно такой же была и Лизина мама. Все кавалеры девушки немедленно начинали сходить с ума по ее маме, что Лизу ничуть не огорчало, а только смешило, потому что не было у нее в жизни ни единого кавалера, которым стоило бы дорожить. К тому же мама обещала, что и сама Лиза когда-нибудь станет таким же «неувядающим цветком», как она это называла.

Кстати, вот удивительно: чуть ли не впервые воспоминание о маме не вызвало у Лизы приступа горя. Сейчас, при взгляде на Алекса, ей стало просто смешно.

Ну и хорошо, ну и отлично, ну просто замечательно, что Алекс – такая мягкая глина в руках фрау Эммы! Его любезность распространилась до того, что он пошел с женщинами в кабинет, где вел прием чиновник фольксдойче (длинная очередь проводила их взглядами, полными покорной ненависти), ведающий оформлением аусвайсов. Дальнейшее происходило со сказочной скоростью: фотография, заполнение куцей анкеты и так далее. Лиза старалась писать так же, как Лизочка: текст песни про юность, которая прошла голубыми туманами, пронеслась и скрылась, как лихой, буйный шквал, так и стоял перед ее глазами, как образчик почерка Лизочки. Впрочем, вряд ли кто-то взялся бы сличать почерк на старой и новой анкете: чиновник посетовал, что заполненные бланки никто не хранил, они уничтожались через три месяца после выдачи аусвайса, иначе немцы потонули бы в бумагах, – даже при своей национальной склонности к образцовому орднунгу они не доходили до такой степени бюрократичности. Вот и слава богу, подумала Лиза, ведь на той старой анкете обнаружилась бы фотография настоящей Елизаветы Петропавловской!

За готовым аусвайсом следовало явиться уже завтра.

– Ну, тут вы обойдетесь, наверное, без меня, – сказал Вернер, наконец-то удостаивая Лизу приветливой улыбкой. – Я спешу. Но имейте в виду, я приду в «Rosige rose» в ваш дебютный вечер. Просто чтобы сразу дать понять господам офицерам, что на вашу благосклонность им не следует рассчитывать, ведь вы, как выразились бы французы, уже ангажированы. И прошу вас отныне, фрейлейн Лиза, называть меня просто Алекс. Прощайте, дамы.

Фрау Эмма хмыкнула, окинула удаляющегося Вернера сардоническим взглядом и пошла к машине, бросив на прощание Лизе: