В пылу любовного угара

Вернер перевернул снимок, и все увидели надпись на обороте, сделанную дрожащим, неровным почерком:

«Моему любимому Алексу – на вечную память. Лиза Ховрина. 17 июня 1942 года, город Мезенск, бывшая Россия».

– Бывшая Россия?! – низким, клокочущим от возмущения голосом произнес Столетов. – Бывшая?! И вы хотите нас уверить, что… эта ваша немецкая «овчарка»… эта предательница, эта шлюха, подстилка оккупантов…

– Молчите! – приказал Алекс очень тихо, но как-то так, что Столетов немедленно умолк. – Если бы вы не были так стары, я ударил бы вас, но я уважаю ваши годы.

Вообще-то Вернер был лет на двадцать старше Столетова, но почему-то никто не удивился его словам. А Алёне на мгновение показалось, что это говорит тот молодой мужчина, который когда-то провожал на мезенский мост любимую им женщину, не зная, что она сейчас погибнет, не ведая, что будет любить ее и помнить всю жизнь… такую долгую, слишком долгую…

– Прошу вас, молчите, – снова сказал Алекс Вернер. – Каждое слово она писала под мою диктовку. И в тот момент не понимала, что пишет. Именно поэтому она написала свою настоящую фамилию – Ховрина. Так вот я говорю вам еще раз и клянусь своей слишком длинной жизнью и скорой смертью – мезенский мост взорвала Лиза Ховрина. И все же… и все же она носила в ту пору своей жизни фамилию Петропавловская. Мы не знаем и никогда не узнаем, почему она ее приняла. Но на то была ее воля. Она так хотела. Наверное, будет справедливо, если под этим именем она и останется в истории… в истории войны и в истории вашего города. Я больше не хочу никаких споров на тему, чья фотография висит в музее и чьи родственники должны получить дивиденды с этого имени. Страшная, слепая и безразличная к людям Судьба рассудила так, а не иначе. Помню, я смотрел один ваш фильм… очень хороший фильм. Назывался он «Доживем до понедельника». Там был мудрый учитель, который сказал, что от многих людей в истории осталось только тире между двумя датами. От Лизы Ховриной осталось больше. От нее осталась фотография, которую я храню всю жизнь и которую завещал положить с собой в могилу. Понимаете, только после смерти Лизы я понял, как сильно любил ее. И только сейчас – сейчас! – понял, что ей прославление ее имени, посмертная слава были бы совершенно не нужны. Может быть, Лиза даже посчитала бы их незаслуженными. Она шла на смерть как жертва, а не как подвижница, понимаете? Я только теперь осознал это. Только теперь! Поэтому я прекращаю, как говорят стряпчие, все прения по делу и уезжаю завтра же. И прошу вас, господа… или товарищи, как вам будет угодно, – поправился он, заметив, как передернулся Столетов, – забыть о моем приезде. Забыть о произошедших недоразумениях. Алёна, моя просьба касается и вас, и Кати… впрочем, я ей сам позвоню. Но у меня к вам большая просьба… Можем мы поехать на Ошарскую улицу?

– Конечно, – сказала несколько озадаченная Алёна. – Выйдем отсюда, сядем на маршрутку и поедем. На ней, кажется, отсюда можно до Варварки доехать, остановка «Концертный зал „Юпитер“, а там уже практически начало Ошары. Или лучше такси возьмем.

– Я вас отвезу, – вмешался капитан Марышев. – Не надо никаких маршруток, не надо такси, у меня внизу машина. А что там, на Ошарской?

– Лиза мне говорила, что она жила на этой улице до войны, – объяснил Алекс. – И я хотел бы побывать там на прощание.

– Понятно, – сказал капитан Марышев, почему-то вытягиваясь в струнку, словно готов был стать в почетный караул. – А номер дома какой?

– Не знаю, – ответил Алекс Вернер, – Лиза не сказала. Но мне кажется… если я пройдусь по той улице… может быть, мне сердце подскажет? Как вы думаете, Алёна?

Она молча кивнула.