В пути

К несчастью, Дюрталь так много читал Евангелие, до того насытился им, что оно для него утратило свои болеу-тишающие, умиротворяющие свойства. Чтение ему наскучило, и он возобновил свои блужданья по церквям.

— Я что, если трапписты не захотят принять меня? — пришло ему в голову. — Что станется тогда со мною?

— Я ручаюсь, что вас примут, — уверял аббат, которого навещал Дюрталь.

Но тот успокоился только тогда, когда священник подал ему ответ из пустыни:

„Мы охотно приютим в нашей гостинице на неделю богомольца, за которого вы просите, и я сейчас не усматриваю никакой помехи к прибытию его в ближайший вторник.

В надежде, господин аббат, что мы вскоре порадуемся увидеть вас в нашем уединении, прошу вас благосклонно принять уверение в совершеннейшем моем к вам уважении.

Брат Этьен, гостинник“.

Очарованный и устрашенный, он читал и перечитывал письмо. Кончились сомненья, нет более возврата. И он поспешно устремился в Сен-Северин, влекомый не столько потребностью молитвы, сколько желанием приблизиться к Пречистой, показаться ей, как бы навестить ее из благодарности и уже самым посещением своим выразить признательность.

Его охватили чары этой церкви, ее безмолвие, тень в нише с высоты каменных пальм. И, обессиленный, он ис-томленно опустился на скамью, желая только одного: не возвращаться в уличную жизнь, не покидать этого уголка, не двигаться.

На другой день, в воскресенье отправился к бенедиктинкам слушать позднюю обедню. В служившем черном монахе он признал бенедиктинца потому, как священник пел „Dominus vobiscum“ [45]: аббат Жеврезе говорил ему, что бенедиктинцы выговаривают латынь по-итальянски.

Он не любил такого произношения, отнимавшего у латыни ее звучность и как бы превращавшего фразы языка в перезвоны колоколов, у которых законопачены чаши или обернуты ватой языки. Но теперь он не замечал этого, проникнутый умилением, смиренным благочестием монаха, который, целуя престол, дрожал от восторга и благоговения. В ответ его басистому голосу неслись из-за решетки прозрачные волны пения сестер.

Дюрталь задыхался, слушая, как обрисовываются, складываются, очерчиваются в воздухе льющиеся мелодии — картины первых мастеров. Растроганный до глубины души, он переживал настроение, подобное проникавшему его когда-то в Сен-Северин. Но цветы тех мелодий поблекли для него, когда он узнал древние напевы бенедиктинок, и лишь здесь, в их церкви, вновь обрел он утраченное чувство или, вернее, принес его с собой из Сен-Северин.

И впервые неудержимое, страстное желание растопило его сердце.

Это случилось в момент причастия. Монах произнес перед Святыми Дарами: „Domin non sum dignus“ [46]. Бледный, с вытянутым лицом, он казался выходцем из средневекового монастыря, с одной из тех фламандских картин, где иноки стоят в глубине, а перед ними монахини, возле волхвов, молятся коленопреклоненно младенцу Иисусу, которому Богоматерь улыбается, опустив длинные ресницы под выпуклым челом.

И когда, сойдя со ступени, монах причастил двух женщин, Дюрталь затрепетал в безудержном стремлении к дароносице.

Ему казалось, что, если б вкусил он этого хлеба, все кончилось бы — его черствость, его страхи, рухнула бы годами воздвигавшаяся стена его грехов, и он прозрел бы! И ему захотелось скорее ехать к траппистам и причаститься Святого Тела из иноческих рук.

Обедня повлияла на Дюрталя ободряюще, подобно тоническому лекарству. Из церкви он вышел радостный, уверенный. И хотя впечатление постепенно слабело, и умиление, быть может, немного потускнело, но решимость нимало не уменьшилась. С нежной грустью смеялся он в тот вечер над своим положением. Говорил себе: многие отправляются в Бареж или Виши лечить тело, почему же не ехать мне в траппистскую пустынь для уврачевания души?

X

— Чрез два дня я превращаюсь в узника, — вздохнул Дюрталь. — Пора подумать о приготовлениях к отъезду. Какие взять с собой книги, чем скрасить время там?

Он рылся в своей библиотеке, перелистывал творения мистиков, постепенно вытеснившие на его полках светские произведения.

— «Святая Троица» не подходит. В моем одиночестве эта книга была бы слишком беспощадна, как равно и «Святой Иоанн де ла Круа». Я бесспорно нуждаюсь в прощении и утешении.