В пути

Что делать?.. И он обвинял себя в недоверии, опять призывал на помощь воспоминания о дарованных благодеяниях, о пелене, спавшей с глаз, об этом неощутимом следовании к вере, о встрече с исключительным священником, единственным, быть может, кто мог понять его, влиять так благотворно и искусно. Отчаявшись в своих усилиях, он вызвал грезу иноческой жизни, величественную красоту обители, вообразил восторги самоотречения, благость самозабвенной молитвы, внутреннее упоение духа, радость отторгнуться от самого себя, отрешиться от собственного тела. Несколько слов аббата о монастыре послужили канвой его мечтаньям, и он увидел пред собой древнее аббатство, серое и холодное, бесконечные аллеи дерев, туманное небо, раскинувшееся над журчащими водами, безмолвные прогулки в лесах на склоне дня. Воскресил в памяти торжественные литургии времен святого Бенедикта, внимал белоснежной душе иноческих песнопений, устремленной в неприкрашенном покрове звуков. Наконец воодушевился и воскликнул: «Ты целые годы грезил о монастырях, радуйся же, что узнаешь один из них! Хотел ехать сейчас же, поселиться там, и сразу очнулся вдруг в действительности, подумав: „Легко рваться в монастырь, жаждать под сенью его исповедаться Господу, когда изнемогаешь от бремени парижской жизни, но иное дело переселяться туда вправду!“»

Повсюду преследовали его эти мысли, на улице, дома, в капеллах. Он бродил из храма в храм, надеясь переменой обстановки рассеять свои страхи. Но они не уступали, и везде чувствовал он себя невыносимо.

Когда он хотел беседою с Ним утешиться в освященном месте, то неизменно черствела его душа, разбивался порыв усилий, наступало молчание внутри. Минуты полного оцепенения были для него иногда лучшими мгновениями, передышками в блужданиях. Словно снегом покрывалась его душа, и он ничего не разумел. Но сон мыслей бывал краток, снова веяла буря, и опять терпели крушение умиротворяющие молитвы. Ради возбуждения стремился он к религиозной музыке, к скорбным псалмопениям, к распятиям первых мастеров. Но молитвы, мешаясь, скользили по его губам, утрачивали всякий смысл, превращались в ненужные слова, в пустую скорлупу.

Он слегка отогревал душу у Нотр-Дам-де-Виктуар, куда брел в надежде зажечься пламенем окружающих молитв. Ему казалось тогда, что он расщепляется, капля за каплей исходит в неясной муке, изливавшейся в жалобе больного ребенка, которую шептал он к Пречистой: «Больно душе моей!»

Отсюда направлялся в Сен-Северин, садился под сводами, окрашенными ржавчиной молитв, и в плену единой мысли пытался извинять себя смягчающими обстоятельствами, сгущал перед собой суровость Траппы, старался возвести страх свой до степени отчаяния в туманном излиянии к Мадонне, оправдывал свою нерешительность.

«Мне надо повидаться с аббатом Жеврезе», думалось ему, и в то же время не хватало смелости произнести «да», которого, конечно, от него ждет священник. Наконец изобрел предлог для посещения, но так, чтобы не считать себя при этом связанным.

У меня нет, рассуждал он, никаких сведений о Траппе. Быть может, чтобы попасть туда, потребуется дорогое, долгое путешествие. Аббат, правда, говорил, что монастырь недалеко от Парижа. Но, чтобы решиться, этого мало. Полезно будет также расспросить об обычаях этих отшельников, прежде чем ехать под их кров.

Аббат улыбнулся, когда Дюрталь изложил ему свои сомнения.

— Путь краток, — отвечал он. — В восемь утра вы на Северном вокзале возьмете билет в Сен-Ландри. Поезд доставит вас туда в двенадцать без четверти. Вы позавтракаете в таверне возле вокзала, и, пока пьете кофе, вам приготовят лошадь. После четырехчасовой езды, к обеду прибудете к Нотр-Дам-де-Артр. Как видите, не трудно.

Дорога обойдется недорого. Если не ошибаюсь, билет стоит франков пятнадцать; прибавьте два-три франка на еду и шесть, семь франков на экипаж…

Дюрталь молчал и аббат спросил:

— Ну, что ж?

— Ах, все это, все это… Если б знали вы! Право, меня можно пожалеть. Хочу и нет. Сознаю, что должен отправиться туда, и наперекор себе стараюсь выиграть время, откладываю час отъезда. — Он продолжал: — Моя душа разбита. Хочу молиться, но чувства прорываются наружу, я не могу сосредоточиться, и если мне даже удается углубиться, то меньше чем через пять минуть я рассеиваюсь снова. Нет у меня ни истинного усердия, ни покаяния. К чему скрывать? Я не достаточно люблю Его.

Вот уже десять дней, как вселилась в меня страшная уверенность: я убежден, что встретясь с женщиной, внешность которой меня пленяла, я уступлю, не взирая на затишье моей плоти. Пошлю к черту всю свою религию, жадно прильну устами к позорному напитку. Сейчас я удерживаюсь, не испытывая искушений. Но чувствую, что я нисколько не выше того времени, когда грешил. Сознайтесь, что нельзя удаляться в пустыню в таком жалком состоянии.