В путь-дорогу! Том II

Гриневъ могъ бы и не попасться, но дѣвицы Усиковы помогли своей маменькѣ припомнить его угрявую и косматую физіономію. Когда эта физіономія, была подробно описана Ѳедору Ивановичу, онъ тотчасъ же догадался, что это Гриневъ, весьма извѣстный ему по разнымъ скандальнымъ исторіямъ.

Молча стояли студенты въ пріемной Ѳедора Ивановича. Онъ не заставилъ себя долго ждать. Козыремъ вылетѣлъ онъ изъ кабинета и, не отвѣчая на поклонъ студентовъ, прямо началъ съ того, что они обвиняются въ совершеніи буйственнаго поступка надъ одной благородной фамиліей. Телепневъ рѣшительно не понялъ сразу въ чемъ дѣло и хотѣлъ было возразить, что онъ не имѣетъ ни малѣйшаго прикосновенія къ этой исторіи, но Ѳедоръ Ивановичъ не далъ сказать ему слова. Онъ торжественно объявилъ, чтобы всѣ они немедленно отправились въ карцеръ. Дежурный помощникъ инспектора, въ сопровожденіи карцернаго солдата Дагобера, отвелъ всѣхъ пятерыхъ въ студенческую темницу, помѣщавшуюся подъ крышей надъ занимательными. Тамъ ихъ размѣстили въ трехъ комнатахъ. Двѣ составляли собственно карцеръ, а третья назначалась для тѣхъ, кого сажали подъ арестъ за небольшія проступки. Туда попалъ Телепневъ съ Гриневымъ. Помощникъ инпектсора ввелъ ихъ и лаконически проговорилъ: „Вотъ ваша комната“. Комната была похожа на занимательную казенныхъ студентовъ, съ окнами на самомъ полу и съ огромной печкой. Вся мебель состояла изъ грязнаго стола и обломаннаго, деревяннаго стула, на которомъ помѣщался оббитый глиняный кувшинъ и сухая корка хлѣба на черепкѣ тарелки. Въ углу лежалъ тюфякъ, покрытый грязнѣйшимъ байковымъ одѣяломъ.

Арестованіе Телепнева произошло такъ скоро, что онъ, придя въ карцеръ, не могъ все сообразить, что это съ нимъ такое дѣлается, и зачѣмъ его запрутъ въ этой пустой и крайне неопредѣлительной клѣткѣ. Онъ стоялъ посреди комнаты въ шубѣ и трехъуголкѣ, какъ вышелъ отъ инспектора и рѣшительно не зналъ, куда сложить свои доспѣхи. Гриневъ, какъ человѣкъ бывалый, ни мало не стѣсняясь, сбросилъ свою шинеленку-на кровать. Помощникъ инспектора хотѣлъ было удалиться, но Гриневъ схватилъ его за руку.

— Нѣтъ, погодите, батенька! — вскричалъ онъ. — Какъ же съ этимъ быть. Вѣдь мы здѣсь навѣрняка не одну ночь переночуемъ, а тюфякъ-то всего одинъ! Такъ ужь вы доложите по начальству, что на голомъ-то полу держать нашего брата не полагается.

Помощникъ опять лаконически отвѣтилъ: „Хорошо-съ“, и скрылся вслѣдъ за Дагоберомъ, которой, звеня ключами, тяжело ступалъ по извилистой лѣстницѣ ведущей изъ карцера.

Телепневъ все еще стоялъ посреди комнаты въ нерѣшительной позѣ, не снимая ни шубы, ни шляпы. А Гриневъ, устраиваясь по хозяйству посматривалъ на него искоса, и думалъ про себя: „Какъ этотъ баринъ залетѣлъ сюда вмѣстѣ съ нами?“ Самъ по себѣ, онъ не имѣлъ никакаго озлобленія противъ Телепнева, а просто для компаніи согласенъ былъ произвести съ нимъ скандалъ. Теперь же, видя его вмѣстѣ съ собой въ карцерѣ, онъ, какъ добрый малый, ощутилъ даже нѣкоторую жалость, къ которой присоединился сейчасъ расчетъ: „Что вѣрно, дескать, у этого барченка деньжата водятся, и можно будетъ порядочно устроить свое карцерное житье.“

— Что же вы шинель-то не скидаете? — сказалъ онъ подходя къ Телепневу. — Насъ вѣдь здѣсь, поди, не одну ночку продержатъ.

Телепневъ оглянулъ комнату и затруднился, куда сложить свою шубу.

— А вы, батенька, посмотрите тамъ въ первой-то комор-кѣ, кажется, есть гвозди; у меня вѣдь здѣсь мѣсто-то насиженное.

Телепневъ пошелъ отыскивать гвоздикъ, отыскалъ и повѣсилъ свою шубу.

— А мы съ вами красивы! — началъ Гриневъ — какъ есть драбанты! Мундирчикъ-то свой собственный? — прибавилъ онъ, трогая Телепнева за фалды.

— Свой.

— Ау меня такъ вольнонаемный; да оно и лучше: на вольномъ воздухѣ, какъ разъ спустишь; а здѣсь нельзя, потому по начальству потребуютъ.

— А какъ мы тутъ размѣстимся? —спросилъ Телепневъ.

— Да вотъ погодите, сейчасъ тотъ старый домовой придетъ.

— Какой?

— Дагоберъ, въ коемъ вся суть заключается. Коли у васъ есть презрѣнный металлъ, дайте вы этому воину нѣсколько серебренниковъ и спосылаемъ мы его въ Чекчуринскія казармы съ цидулкой. Оттуда пришлютъ намъ жратвы и питвы. А мундирчикъ-то скиньте.

Минутъ черезъ пять послышались тяжелые шаги на лѣстницѣ и звяканіе ключей.

— Вонъ ужь валитъ! — вскричалъ Гриневъ, — чуетъ разживу-то, старый песъ. Ну раскошеливайтесь, баринъ, у меня на счетъ сребренниковъ-то жалостно.

Вошелъ Дагоберъ и, ухмыльнувшись сквозь свои общипанные усы, спросилъ:

— Не протопить ли, господа?

— Пропустить, дяденька, нужно, — подхватилъ Гриневъ, и приблизившись къ Дагоберу, весьма нѣжно обнялъ его. — Ты вѣдь меня знаешь, — сказалъ онъ, — я тебя знаю, почтенный старецъ.

— Какъ не знать, — отвѣтилъ Дагоберъ, и тряхнулъ головой.

— Не мало мы съ тобой претерпѣли въ сей юдоли скорби и печали.

— Да вамъ чего?

— А ты дай выплакаться.

— А вы инъ говорите скорѣй, — отрѣзалъ Дагоберъ.

— Нельзя ли вотъ тюфякъ бы, — началъ Телепневъ.

— Сперва объ дѣлѣ, батенька, — перебилъ его Гриневъ.