В путь-дорогу! Том II

Дверь отворилась. На порогѣ стояла женщина высокаго роста съ черными впалыми глазами, въ розовой блузѣ съ открытой шеей. Въ рукахъ она держала большой мѣдный шандалъ съ сальной свѣчкой.

— Агаша! закричалъ опять Гриневъ и ринулся къ ней. Защити меня отъ ударовъ судебъ. Юноши идите со мной въ храмъ музъ! И онъ потащилъ за руку Телепнева, а за нимъ Горшкова и Абласова.

Агаша не стѣснилась приходомъ гостей. Она была не одна. У стола, покрытаго красной скатертью, сидѣла знакомая юношамъ пѣвица, тоже въ распашной блузѣ, а рядомъ съ ней медикъ Дубровинъ, весьма сконфуженный приходомъ постороннихъ.

— Ба! крикнулъ Гриневъ. Ботъ гдѣ раки-то зимуютъ! Смотрите, юноши, каковъ лекаришка-то, а? Видите рожа-то у него сердитая какая? Ха, ха, ха! вывели на свѣжую воду!

Дубровинъ ежился, и хмурясь отвѣтилъ на поклонъ вошедшихъ юношей.

— Людмила прекрасная! ты знаешь ихъ, славные мордашки, угости и соврати ихъ.

Пѣвица усмѣхнулась во весь ротъ и закурила попироску.

— Угощать нечѣмъ, сказала она, а посѣщенію рады! Вы это гдѣ его накатили? обратилась она къ Телепневу.

— Какъ ты смѣешь непочтительно обо мнѣ отзываться? крикнулъ Гриневъ.

— А вы полноте, Владиміръ Александровичъ, сказала Агаша: что куражитесь?

— Дульцинея! крикнулъ Гриневъ, и схватилъ ее за рукавъ. Она стала вырываться, потомъ схватила его и повалила на кресло.

— Вотъ тебѣ Володька! кричала она, дергая его за носъ, вотъ тебѣ дуракъ!

Телепневъ переглянулся съ товарищами, и геѣ трое поскорѣй вышли вонъ, не поклонившись даже Дубровину, который сидѣлъ сконфуженный въ углу дивана.

— Куда вы? посидите, кричала имъ вслѣдъ греческая феска; но — они уже были въ корридорѣ.

Абласовъ пошелъ къ себѣ, а Телепневъ съ Горшковымъ спустились ощупью внизъ.

— Что за мерзость! вырвалось у Телепнева при прощаніи съ Горшковымъ.

— Народы дикіе любятъ необузданность, отвѣтилъ со смѣхомъ Горшковъ и отправился въ свою комнату.

Сонная фигура Якова навела на Телепнева большое раздумье; съ этой фигурой стояла передъ нимъ другая жизнь. Истинно жалко стало ему этой жизни. Въ бильярдной, гдѣ столько лѣтъ шагалъ Яковъ, онъ привыкъ еще мальчикомъ и страдать, и бояться, и таить дорогія желанія, и бороться по своему; а теперь ему рѣшительно нечего было дѣлать. Умъ не работалъ, ничего не жаждалъ, ни одна страсть не говорила, не хотѣлось мелкихъ наслажденій, не было нуждъ и заботъ. И можетъ быть, въ-первые, въ эту минуту, оглядывая свою неуютную, но большую квартиру, Телепневъ почувствовалъ, что отсутствіе нужды столько же, сколько и потери отнимало у него энергію и казало впереди тунеядную, пустую жизнь. А врожденная здравость мысли, подсказывала ему, что высокихъ цѣлей не создашь себѣ сразу, что они даются натурой или гнетомъ жизни. И метался Телепневъ на кровати, стараясь лучше не думать о томъ, какъ ему предстоитъ жить. А сна, какъ нарочно, не было, и какъ нарочно лѣзли все въ голову клочки мысли, безполезные вопросы, на которые не умѣлъ онъ отвѣтить; и только на расвѣтѣ, мысли спутались и перешли въ сонъ, смутный, невеселый сопъ, все дальше и дальше уплывали отъ него два женскихъ лица, какъ онъ ни старался догнать ихъ. Это происходило въ какомъ-то длинномъ, длинномъ корридорѣ. Онъ бѣжалъ, а они все плыли, и вдругъ изъ всего этого выросла лощеная физіономія Ѳедора Ивановича и гнусавый голосъ остановилъ его вопросомъ: „А какъ вы смѣете, милостивый государь, бѣжать по Преображенской улицѣ, въ нетрезвомъ видѣ?… “

XV.

Прошла недѣля. Наши пріятели начали понемногу устраивать свою студенческую жизнь. Всего скорѣе примѣнился къ ней Абласовъ. Утромъ онъ ходилъ на лекціи; послѣ обѣда, часу въ шестомъ, отправлялся въ анатомическій театръ, и пробывалъ тамъ часовъ до десяти и позднѣе. Товарищей у него было множество, народъ все здоровый, съ рѣзкими лицами и грубыми голосами: были тутъ и сибиряки, отличавшіеся своимъ говоромъ и какой-то особенной угловатостью, были и сыны степей, и вертлявые симбирцы и бѣлобрысые вятичи, не мало насчитывалось и семенаристовъ всякаго покроя; за то франтика не было пи одного. Съ первыхъ дней Абласовъ началъ заниматься въ одномъ углу препаровочной залы съ семинаристомъ угрюмаго вида. фамилія этого семинариста была Генерозовъ. Онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ кинулся на анатомію, и глядя на него, Абласову легче было зазубривать всевозможные: meatus auditorius externus и processus zygomaticus.

Генерозовъ былъ человѣкъ-кряжъ. Онъ пѣшкомъ ходилъ въ Петербургъ, съ годъ тому назадъ, по своей надобности, какъ онъ выражался. Усидчивости былъ непомѣрной: въ три мѣсяца выучилъ нѣмецкій лексиконъ; теперь онъ просился на казенный счетъ и мечталъ объ этомъ какъ объ какомъ-то царствіи небесномъ. Копаясь надъ костями, они мало говорили между собой, но внутренно сознавали, что по натурамъ своимъ близко подходятъ другъ къ другу,