В путь-дорогу! Том I

— Да и это еще не все, — прервалъ его Абласовъ. Онъ поставилъ чашку на столъ и выпрямился. — Позвольте мнѣ васъ спросить, Софья Николаевна, — сказалъ онъ смѣлымъ, мужественнымъ голосомъ — есть-ли возможность дѣлать какое-бы то ни было дѣло, когда вы видите, что это дѣло никто не любитъ. На каѳедрѣ сидитъ учитель; мнѣ только и видно, что на немъ вицмундиръ надѣтъ, что онъ чиновникъ, а больше ничего, да каждый изъ нихъ чиновникъ и есть… Часъ свой отсидѣлъ, и довольно. Вѣдь, коли семь лѣтъ фигуру-то этакую передъ собой видишь, такъ какая же любовь къ наукѣ родится?

Абласовъ остановился, быстро оглянулъ всѣхъ и точно самъ испугался своего краснорѣчія.

— Браво, Абласовъ! — сказалъ Борисъ приподнимаясь: — такъ, такъ, совершенно справедливо. «Откуда это у него берется?» спрашивалъ онъ себя: «это все тетя вызвала…»

— Вотъ это-то, — продолжалъ Абласовъ съ новою силой, — вотъ это-то и есть, корень всего зла. Кабы учителя-то наши были не начальство, не чиновники, такъ они насъ знали бы и указывали бы намъ, на что каждый изъ насъ годенъ… Вотъ я первымъ сижу, такъ и аттестуюсь и по успѣхамъ, и по способностямъ, а кто изъ нихъ знаетъ, что на послѣдней партѣ не сидитъ какой-нибудь Кильдія-ровъ — лѣнтяй, съ самой свѣтлой головой; онъ сложенія не знаетъ, да, можетъ быть, къ языкамъ имѣетъ талантъ. Оттого-то мы всѣ и ходимъ какъ овцы…

— Безъ пастыря, — крикнулъ Горшковъ: — да начальство наше ругаемъ…

— Въ томъ у насъ и время проходитъ, — добавилъ Абласовъ. — Вамъ Борисъ разсказывалъ, за что насъ безъ обѣда оставили?

— Да, я знаю, — отвѣтила Софья Николаевна.

— Вѣдь глупо, очень глупо. Такъ, вѣдь, и въ ученьи то же самое. Радъ бы и прочесть и потолковать, да не знаешь что. А тутъ еще глупость, да гадости на каждомъ шагу, человѣческаго слова не услышишь… директоръ-то богдыханомъ какимъ-то является… Одно недовольство въ насъ живетъ, по пустякамъ время тратимъ, смѣемся, а оно, выходитъ, совсѣмъ не такъ смѣшно.

И Абласовъ очень энергически махнулъ рукой.

Софья Николаевна все время глядѣла на него съ интересомъ; ее удивили энергія, умъ и простота его тона. Скромная фигура и лицо Абласова еще усиливали впечатлѣніе его рѣчи.

Когда онъ остановился, она подвинулась къ нему, положила одну руку на столъ и, наклонивши голову, проговорила:

— Вы правы, я теперь понимаю. Какъ же это грустно, однако, а вы ужъ всѣ кончаете курсъ, назадъ ужь не пойдешь.

— Въ томъ-то мобѣда, — началъ опять Абласовъ. — Вотъ шесть лѣтъ прошло, я ни по-французски, ни по-нѣмецки не знаю, вѣдь, не оттого-же, что изъ рукъ вонъ лѣнился; я въ это время читалъ же книги, мудрость не большая… а университетъ — на носу. Куда ни сунься, вездѣ книги— нѣмецкіе источники нужны — вотъ и начинай опять съ азбуки, и начнешь.

— Языки у васъ плохи? — спросила Софья Николаевна.

— Шестой годъ les ruines de Palmyre переводимъ, — отвѣтилъ Горшковъ — къ маю кончимъ.

— Да, все это ужасно грустно, проговорила Софья Николаевна: —но коль-скоро вы разъ это сознали, вамъ ужь можно теперь работать самимъ.

— Да мы и читаемъ, — грустно отвѣтилъ Абласовъ— а для класса все по казенному пдетъ, по учебникамъ, да иначе и быть не можетъ; выбора въ чтеніи у насъ нѣтъ… такъ, бурда какая-то.

«Вотъ онъ ей то же говоритъ», думалъ въ это время Борисъ: «а она ему точно больше повѣрила, чѣмъ мнѣ». И, подумавши это, онъ тотчасъ покраснѣлъ.

— Я вамъ скажу откровенно, Абласовъ, — начала Софья Николаевна — въ вашемъ тонѣ много правды и искренности; только одно мнѣ не нравится… — Она остановилась и вскинула на него глазами.

— Что же? — тихо спросилъ онъ, точно оробѣвъ.

— Въ васъ слышится какое-то затаенное недовольство; не развивайте вы въ себѣ этого, это нехорошо.

— Я васъ не совсѣмъ понимаю, — проговорилъ онъ — вы хотите сказать, что я нахожу много дурнымъ…

— Не одно это; я вотъ чего боюсь: вы останетесь съ постояннымъ протестомъ противъ того, что дѣлается вокругъ васъ.

— Не знаю-съ. Видно, это въ моемъ характерѣ; нельзя быть довольнымъ тѣмъ, что дурно. Разумѣется, я желалъ бы быть такимъ же беззаботнымъ, какъ былъ въ первомъ классѣ, да нельзя. Намъ наше начальство, да и вся наша обстановка послѣ не заплатятъ того, что они въ насъ на вѣкъ попортили, такъ поневолѣ поймешь, каково приходится жить на свѣтѣ…

Все это Абласовъ произнесъ спокойно, напирая на каждое слово. Въ его тонѣ чувствовалось сильное, глубокое убѣжденіе, какое трудно было предположить въ молодомъ маломъ.

Борисъ все смотрѣлъ на Абласова и не могъ узнать его; никогда еще онъ не говорилъ такъ много и съ такимъ одушевленіемъ. Даже Горшковъ удивленными глазами поглядывалъ на молчаливаго товарища.

— Онъ у насъ скептикъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ.

— Да, господа, — отвѣтила она: — вы что-то рано начинаете жить умомъ… Я почти увѣрена, что вы смѣетесь уже надъ многимъ… напримѣръ, надъ поэзіей…