В путь-дорогу! Том I

Борисъ почти цѣлые дни проводилъ у кровати отца. Только-что воротится изъ гимназіи, приходилъ въ спальню; съ бабинькой не обѣдалъ, а закусывалъ чего-нибудь у себя на верху или въ бильярдной. — Нѣсколько томительныхъ ночей провелъ онъ въ спальнѣ. Больной очень страдалъ, припадки кашля совсѣмъ задушили его. Онъ уже не въ состояніи былъ лежать ни на спинѣ, ни на боку. По цѣлымъ часамъ сидѣлъ онъ въ креслѣ, не прислоняясь къ спинкѣ, опустивъ руки на ручки креселъ, тяжело дыша и охая, съ мутными глазами. Но больной не былъ раздражителенъ. Онъ даже дѣлалъ надъ собой усилія, чтобъ не стонать, и не любилъ, чтобъ ему очень прислуживали. Борисъ, въ эти нѣсколько дней, вступилъ въ другой періодъ жизни. Прежней мелкой, но утомительной борьбы съ бабинькой уже не существовало, наступило сознаніе силъ, было на душѣ больше спокойствія; но въ настоящемъ, въ его отношеніяхъ къ отцу и бабушкѣ, въ этихъ долгихъ приготовленіяхъ къ смерти было все-таки что-то хлопотливое, можно сказать полицейское, и ничѣмъ онъ не могъ заглушить мысли, что наслѣдство, личная свобода, интересъ завязаны во всемъ этомъ. Ожидая письма изъ Москвы, Борисъ много думалъ о новомъ лицѣ его семейной драмы, объ этой теткѣ, про которую отецъ говорилъ съ такимъ глубокимъ чувствомъ. «Если она въ самомъ дѣлѣ чудная женщина, — думалъ Борисъ, «какъ славно заживемъ мы! И тотчасъ же Борисъ краснѣлъ, мысленно выговаривая это. Онъ стыдился такъ думать у кровати умиравшаго. Но напрасно онъ налагалъ на себя узы: молодость брала свое, живое объ живомъ и говорило. Съ бабушкой Борисъ сдѣлался гораздо ровнѣе; ожесточенія какъ не бывало. Ему даже было жалко ее, и онъ ни разу себѣ не позволилъ сказать ей что-нибудь рѣзкое или заикнуться о ней въ разговорахъ съ отцомъ. Борису хотѣлось только, чтобы Пелагея Сергѣевна вела себя лучше, чтобъ она поняла, наконецъ, свое положеніе, бросила подглядыванья и подслушиванья. Сколько разъ хотѣлось ему высказать это, но онъ удерживался, не желая сценъ. Послѣдніе дни еще на годъ состарили Бориса.

XXXVI.

Шестой часъ. Все тихо въ домѣ. Больной съ утра чувствовалъ себя лучше; одышка не такъ мучила его. Онъ легъ на постель часу въ третьемъ и заснулъ.

Борисъ въ этотъ день обѣдалъ въ диванной, у бабиньки, и послѣ обѣда увелъ къ себѣ въ комнату Машу на урокъ. Онъ подиктовалъ немного сестрѣ, задалъ ей задачу, но ученье какъ-то по шло. — Маша, пописавши на грифельной доскѣ, положила грифель на столъ и, поднявъ свои синіе глаза на Бориса, долго смотрѣла на него.

Борисъ въ это время сидѣлъ, опустивъ голову, и тыкалъ въ столъ перочиннымъ ножикомъ.

— Боря… — промолвила дѣвочка.

— Что?

— Ты о чемъ это такъ задумался?

— Такъ, дружокъ.

— Ты о панѣ думаешь?

— Да, о папѣ.

— И я тоже. Не хочется мнѣ учиться, въ голову ничего нейдетъ, Боря. Я какъ на папу посмотрю — мнѣ страшно становится. Вотъ и бабушка: теперь она тихая, а еще страшнѣе стала, глазами все такъ поводитъ.

И Маша показала, какъ бабушка поводитъ глазами.

— А она совсѣмъ притихла, — продолжала дѣвочка: — за столомъ слова не скажетъ. Отчего это, Боря?

— Устала, голубчикъ. Она видитъ, что понапрасну только сердилась.

— Боря, а вдругъ папа умретъ, мы съ ней съ одной останемся?

Борисъ всталъ и положилъ руки на плечи Маши.

— Тетушка къ намъ скоро пріѣдетъ.

— Какая тетушка?

— А ты помнишь дядю Александра, что изъ Москвы-то пріѣзжалъ?

— Съ бородой, Боря?

—Да.

— Онъ вѣдь умеръ? Мнѣ папа о немъ молиться велѣлъ.

— Это жена его. Ее папа сюда выписалъ.

— Что жъ, она съ нами жить останется?

— Да, дружокъ.

— Ну, а бабушка-то какъ же?

— Она къ себѣ въ деревню поѣдетъ.

— Да кто же такъ рѣшилъ, Боря?

Борисъ усмѣхнулся.

— Никто, голубчикъ, не рѣшилъ, — промолвилъ онъ — а такъ сдѣлается.

— Хорошо, кабы такъ, — сказала со вздохомъ Маша и задумалась.

— Что-то внизу? — проговорилъ Борисъ.

— Вѣдь папа спитъ, я схожу узнаю.

— Зачѣмъ, и я могу.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты и такъ все, Боря, цѣлый день ходишь, я мигомъ сбѣгаю.

Маша встала, встряхнула своими кудрями, и черезъ секунду слышно было, какъ она тихими, но быстрыми шагами спускалась съ лѣстницы. Лицо Бориса не прояснялось. Онъ самъ себѣ замѣтилъ, разъ какъ-то утромъ, одѣваясь, что на лбу его точно кто нарочно сдѣлалъ складку и никакъ не хочетъ расправить ее.

Вошла Мироновна.

— Что, долговязый? — промолвила старушка, подходя къ нему и заглядывая искоса: — аль невесело?

— Да, Мироновна, не очень радостно.

— Много еще тебѣ на вѣку всего будетъ; ужъ такое горе, всего одно, больше не повторится. Что папенька-то? Оставила ли его старая-то барыня въ покоѣ?

— Она притихла, — отвѣтилъ Борисъ.

— Bo-время догадалась, прости Господи. А письма-то нѣтъ все отъ той-то?

Мироновнѣ были извѣстны всѣ тайны Бориса.

— Нѣтъ, няня.

— Что же за притча, ужъ не больна ли? А ты бы еще написалъ.

— Хочу писать.

— То-то, и какъ только это онѣ встрѣтятся, я знаю, что старая барыня не стерпитъ.

— Какъ-нибудь обойдется, — промолвилъ Борисъ и опять задумался.

Мироновна долго стояла молча и смотрѣла на него.

— Да что ты ужъ больно раскисъ? Ты бы куда-нибудь поѣхалъ, посидѣлъ бы съ часокъ.

— Куда же я поѣду, няня?