В путь-дорогу! Том I

— Да гдѣ онъ виситъ?

— У меня, надъ кроватью, въ альковѣ.

— А давно ужъ это было, — начала опять Анна Ивановна — еще мой Михаилъ Семенычъ тогда живъ былъ. Я вотъ не осмотрѣлась, а ужъ Валерьяша вытянулся, и вы, Борисъ Николаичъ, большой человѣкъ. Я вотъ часто объ васъ съ Валерьяшей говорю: какая вамъ жизнь странная выпала. Въ домѣ у васъ тишина такая, болѣзнь папеньки, все вы одни да одни; этакъ совсѣмъ и молодость потеряешь, право Вонъ у меня Валерьянъ: даромъ, что въ Бетховены норовитъ, а такой вѣдь школьникъ еще.

— Я артистъ! — закричалъ Горшковъ и выпятилъ щеки.

Борисъ разсмѣялся.

— Вотъ вѣдь онъ такъ цѣлый день паясничаетъ…

— А что жъ мнѣ, мамочка, четьи-минеи, что ли, читать и власы пепломъ посыпать?

— А не худо бы иной разъ и духовное почитать. Вотъ такъ теперь къ слову пришлось: а я скажу, что мало что-то въ васъ, господа, вѣры… Ты что на меня смотришь, Валерьяша? я дѣло говорю. Росли вы такъ же, какъ и мы, да видно ужъ ныньче это въ воздухѣ.

— Мамочка, — закричалъ Горшковъ: — вы изволите ворчать! Это совсѣмъ къ вамъ нейдетъ. — Онъ подскочилъ опять къ матери и обнялъ ее.

— Ахъ, постой, Валерьянъ, совсѣмъ задушилъ меня, — заговорила она: — какой ты сильный сталъ, просто хоть кричи, какъ стиснешь.

— Вы на насъ не ворчите, мы мальчики хорошіе, — кричалъ Горшковъ: — а вотъ Боря, такъ примѣръ добродѣтели.

— Да вѣдь скажите, — обратилась Анна Ивановна къ Борису: —дѣло я говорила, или нѣтъ?

— Дѣло, мамочка, дѣло! — закричалъ Горшковъ, — ручку пожалуйте, за китайскій чай. Ну, надулись, и довольно, пора собираться.

— Анфиса! — крикнула Анна Ивановна: — убирай-ка самоваръ.

Борисъ поблагодарилъ хозяйку и всталъ.

Явилась высокая Анфиса съ услужливымъ видомъ и унесла самоваръ.

Горшковъ подошелъ къ фортепіано, открылъ его и сѣль на низенькій, старинный табуретъ.

— Ты намъ ноктюрнъ сыграешь? — спросилъ его Борисъ.

— Нѣтъ, идейку, какъ онъ называетъ, — замѣтила смѣясь Анна Ивановна.

— Мамашенька, не задѣвайте меня, — отозвался Горшковъ и, встряхнувъ вихромъ своимъ, заигралъ.

Борисъ стоялъ около фортепіано въ темномъ углу. Анна Ивановна опустилась на стулъ, поодаль, въ выжидающей и кроткой позѣ. Она не смотрѣла на сына съ умиленіемъ; она даже вовсѳ не смотрѣла на него; но на лицѣ ея была славная, умная и вмѣстѣ съ тѣмъ, материнская улыбка. Она знала, что ея Валерьянъ, дѣйствительно, играетъ хорошую вещь; и ей вдвое было пріятнѣе оттого, что, не восхищаясь имъ громко, она внутренно сознавала глубину и силу его таланта. Ея лицо какъ-будто говорило: «ахъ, ты, Валерьяша, мальчикъ ты ощо, школьникъ, а въ какой въ тебѣ Божій даръ».

Борисъ задумался. Онъ ни о чемъ опредѣленно не думалъ; но звуки, выходившіе изъ-подъ пальцевъ Горшкова, освѣжали его и въ то же время затягивали въ даль, рождали въ немъ чувство силы и порыванія куда-то, гдѣ навѣрно будетъ лучше. Точно этотъ ноктюрнъ нарочно раздался на рубежѣ двухъ эпохъ, точно вмѣстѣ съ нимъ отходила назадъ скорбная, назойливая жизнь. Горшковъ игралъ, покачиваясь вправо и влѣво… Густая, страстная и свѣжая мелодія рвалась и какъ бы не находила себѣ довольно мѣста на фортепіанныхъ клавишахъ… Имѣлъ ли Горшковъ передъ собой образъ Нади… или это былъ гимнъ молодости, силы, вдохновенія… но звуки лились могучимъ каскадомъ… и подъ конецъ безъ треска и банальныхъ нотъ мелодія не изсякла; но перешла въ тихую не то молитву, не то заунывную пѣснь… но только на одно мгновение… Это мгновеніе разрѣшилось глубокими аккордами…

— Прекрасно! — вырвалось у Бориса, когда Горшковъ остановился. У него были слезы на глазахъ.

Анна Ивановна приподнялась и тихо проговорила: — Хорошо.

Горшковъ вскочилъ.

— Да, хорошо, знаю, что хорошо.

Онъ бросился къ матери, сталъ передъ ней наколѣни и расцѣловалъ ея руки.

— Это вы, мамочка, меня научили — говорилъ онъ пискливо: — вы меня къ клавикордамъ сажали, пальчики мои ломали… свои талантъ мнѣ подарили…

Анна Ивановна смѣялась хорошимъ, умнымъ смѣхомъ, показывая Борису глазами на сына.

— Ну, — вскричалъ Горшковъ вскакивая: — въ чувствительность не впадать… Фамильная сцена вышла первый сортъ! Едемъ, Боря, къ предмету моей страсти, какъ увѣряетъ мамашенька.

— Долго ли тамъ пробудешь, Валерьянъ? — спросила Анна Ивановна.

— Нѣтъ, мамочка, часовъ до десяти, не больше.

Борисъ простился съ Анной Ивановной и поцѣловалъ у ней руку.

— Не забывайте насъ, Борисъ Николаичъ, — промолвила она. — Часто-то вамъ нельзя, я знаю; батюшка вашъ все плохъ; а вы хоть разокъ въ мѣсяцъ къ намъ заверните вечеркомъ.

— Непремѣнно, Анна Ивановна, какъ только можно будетъ.

Горшковъ тѣмъ временемъ сбѣгалъ въ свою каморку и преобразился изъ сѣренькой затрапезной визитки въ новый сюртукъ.

— Ну, мамашенька, — заговорилъ онъ — смотрите, хорошъ я? Можно въ меня влюбиться, или нельзя?

— Хорошъ, хорошъ!.. Вотъ еще я вамъ забыла сказать, Борисъ Николаичъ: онъ у меня въ франтовство пустился, вѣдь, должно быть, не спроста?..

— Конечно, Анна Ивановна, ужъ это самый дурной признакъ.