В путь-дорогу! Том I

— Ну вотъ, Боря, — вымолвилъ онъ: — теперь все будетъ исполнено: Ѳедоръ Петровичъ честный человѣкъ. Я ему изложилъ мою волю… — Точно съ трудомъ это слово выговорено было больнымъ.

— Тяжело мнѣ, Боря, идти противъ матушки, вдругъ такъ разомъ покончить, да нельзя, вижу, что нельзя. Ну, что-жь? Ее Богъ не обидѣлъ: у нея есть свое имѣнье, и я бы не пожалѣлъ удѣлить ей, да вѣдь она теперь отъ меня ничего не возьметъ. Ѳедора Петровича просилъ я васъ не покинуть. Онъ и опекуномъ, и попечителемъ будетъ, и въ дѣла войдетъ… Человѣкъ толковый, добрый — самъ видишь. Только бы еще хоть нѣсколько денечковъ мнѣ-то дотянуть…

Больной взглянулъ на сына и увидѣлъ въ рукахъ его почтовый листъ.

— А, спасибо, Боря, не забылъ. Время нечего терять, садись, садись, вотъ къ столику:..

Борисъ придвинулъ стулъ, положивъ на столикъ листъ бумаги, доставилъ чернильницу и приготовился писать.

— Ты знаешь ли, кому писать? — спросилъ больной, пристально посмотрѣвъ на сына.

— Нѣтъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ. Въ эту минуту онъ, дѣйствительно, не догадывался.

— Къ теткѣ твоей, къ Софьѣ Николаевнѣ.

— Еъ Софьѣ Николаевнѣ? — вырвалось у Бориса.

— Да, другъ, ты её совсѣмъ не знаешь. Ничего, послѣ узнаешь. Чудная она женщина..

— Она, вѣдь, въ Москвѣ живетъ, — промолвилъ Борись.

— Да, въ Москвѣ. Я хочу, Боря, выписать ее сюда. Она будетъ для васъ какъ мать. Покойный братъ Александръ много настрадался на своемъ вѣку; не задались мы съ нимъ какъ-то, и жену вотъ такъ оставилъ, между небОнъ и землей. Ну, пиши же, Боря. Не торопись, я скоро говорить не могу.

Борисъ приготовился.

— Начни такъ: «Дорогой другъ мой, Софья Николаевна. Приходится мнѣ умирать, и недолго уже ждать прихода смерти»…

Больной при этомъ вздохнулъ и опустилъ голову на грудь, закрывъ глаза.

— «Вы знаете, — продолжалъ онъ, — что я васъ люблю какъ сестру, и въ вашу привязанность вѣрю все душой…» Да братъ, Боря, ужъ эта женщина не солжетъ, для нея всякое чувство — святое дѣло.

Прошла значительная пауза. Больной вдругъ взглянулъ на дверь.

— Боря, — быстро произнесъ онъ: —мы и забыли запереть дверь,

— Я заперъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ.

— Ахъ, да!

— Ну, дальше пиши. «На васъ теперь вся моя надежда. На краю гроба, прошу я васъ быть матерью дѣтей моихъ. Пріѣзжайте, родная; можетъ быть, застанете меня въ живыхъ, а нѣтъ — не отвергните моей предсмертной просьбы и войдите хозяйкою въ домъ дѣтей моихъ…»

— Папенька, — проговорилъ тихо Борисъ, — пойдетъ ли она? Вѣдь она знаетъ, что бабушка такъ дурно къ ней расположена.

Больной пристально взглянулъ на него.

— Да, Боря, ты правду говоришь; но я еще не кончилъ, пиши.»Я чувствую, дорогой другъ, что не могу поручить дѣтей моихъ матушкѣ; я не хочу, чтобъ имъ жизнь такъ же тяжела была, какъ и мнѣ съ братомъ. Вспоминая о несчастной долѣ брата Александра, я вѣрю, что только вы, какъ ангелъ, принесете съ собой и жизнь и свѣтъ и этимъ поможете мнѣ искупить свою вину передъ братомъ и вами, и дѣтьми моими…»

На глазахъ больнаго были слезы. Звукъ его голоса полонъ былъ глубокой грусти, и говорилъ, что нѣтъ уже никакого исхода этому раскаянью, кромѣ смерти.

Борисъ не глядѣлъ на отца; онъ сидѣлъ, опустивъ голову, и ему, какъ маленькому, хотѣлось плакать, и долго плакать. Отцу нельзя было сказать утѣшенія, а добрыя слова, а порывы чуства не просились наружу.

— «Я умру, — продолжалъ диктовать больной: — я умру спокойно, оставляя дѣтей вамъ. Въ моемъ 'завѣщаніи вы найдете ту же просьбу, ту же волю въ отношеніи дѣтей моихъ, и я знаю, что они все выполнятъ и благословятъ васъ на вѣки.»

Больной остановился. Дыханіе его сдѣлалось прерывисто. Припадокъ кашля слѣдовалъ затѣмъ и минуть на десять прервалъ его рѣчь.

— Не отложить ли письмо? — спросилъ Борисъ, смотря съ безпокойствомъ на отца.

— Нѣтъ, Боря, — промолвилъ больной оправившись: — докончить нужно сегодня. Еще два слова. Много не зачѣмъ: она все сердцемъ своимъ пойметъ. Вотъ что допиши: «Спѣшите, дорогой другъ. Дайте взглянуть на себя, а на могилѣ моей помолитесь о грѣшномъ братѣ вашемъ Николаѣ».

— Все? — спросилъ Борисъ.

— Да. Запечатай и надпиши: Софьѣ Николаевнѣ Телепневой, въ Москву, на Арбатѣ, въ Кривоникольскомъ переулкѣ, въ домѣ Цибашевой.

— Я у себя наверху запечатаю, — проговорилъ Борись вставая.

— Ну, хорошо; завтра и отправь, какъ въ гимназію поѣдешь. ужъ не знаю, Боря, застанетъ ли она меня въ живыхъ; а если не застанетъ, когда завѣщаніе мое прочтутъ, все приготовь къ ея пріѣзду. Отдай ей свою комнату, а самъ вотъ въ моей спальнѣ поселись. Матушка здѣсь долго не наживетъ, я знаю. Она къ себѣ въ деревню отправится.

У Бориса на языкѣ было много вопросовъ; но слова какъ-то застывали.

— Какъ же вы, папенька, объявите обо всемъ этомъ бабушкѣ? — могъ онъ только проговорить.

— Какъ? Я не стану ей объявлять. Тяжело мнѣ очень будетъ, Боря; ужъ я вѣдь не могу больше выносить никакихъ сценъ. Скрывать нужно, другъ, скрывать. Воли своей я не неремѣню, а слово я теперь скажи — бурю подыму. Что дѣлать, Боря, что дѣлать… — повторилъ онъ со вздохомъ.

Борисъ не упрекнулъ отца въ слабости: ему слишкомъ было жалко его.