В путь-дорогу! Том I

Бабинька задыхалась; но дня черезъ два она совсѣмъ притихла. Молча ходила она по корридору и по пріемнымъ комнатамъ. Если спальни не была заперта, она входила туда, садилась поодаль отъ кровати, молчала цѣлыми часами и только отъ времени до времени отрывисто взглядывала на сына. Когда являлся Борисъ, она скрывалась. Безполезно было ей придираться къ внуку. Она уже чувствовала, что царству ея положенъ конецъ, и это сознаніе ежесекундно точило ея душу, хотя наружно она и присмирѣла. Еслибъ человѣкъ со стороны вошелъ въ большой дикій домъ, его бы поразила натянутость отношеній между матерью, сыномъ и внукомъ. А между тѣмъ иначе и быть не могло. Бабинька отводила душу только съ Амаліей Христофоровнои, у себя въ диванной. И въ домѣ всѣ люди тотчасъ замѣтили, что декорація перемѣнилась, что старая барыня отставлена на задній планъ. Домъ и большая часть дворовыхъ были молодаго барина, какъ привыкли всѣ называть, по старой привычкѣ, Николая Дмитрича, и послѣ смерти его, все это переходило барченку. Пелагея Сергѣевна на своихъ дѣвкахъ выливала желчь, и наперсницѣ доставалось по тридцати разъ въ сутки. Она съ прежнимъ усердіемъ исполняла должность лазутчика и со всевозможными подробностями докладывала ежеминутно, что вотъ Лапинскій баринъ пріѣхалъ, и еще двоихъ господъ привезъ, и чернильницу въ спальню требовали, и Борисъ Николаичъ рано уѣхали, и съ Лапинымъ въ залѣ шептались… Все это бабинька знала въ подробности; но оно только раздражало ее, только еще яснѣе показывало ей, что никакія лазутничества не помогутъ, и бабинька часто награждала Фицку за все ея усердіе бранью, а подъ-часъ и пощечинами. Но Фицка уже не могла разстаться съ своей ролью, она органически въѣлась во все ея существо.

XXXV.

Григорій Иванычъ, послѣ сцены въ бильярдной, долго не показывался.

Бабинька послала за нимъ, разъ вечеромъ, когда Николаю Дмитричу сдѣлалось очень худо.

Онъ только-что вошелъ въ спальню, какъ больной обратился прямо къ нему.

— Дайте мнѣ умереть безъ вашихъ лекарствъ, — сказалъ онъ раздраженнымъ голосомъ.

— Коли не хотите, такъ не буду давать.

— Оставьте меня, ради Создателя!

— Что жь, мнѣ совсѣмъ васъ оставить? — спросилъ докторъ.

— Совсѣмъ, совсѣмъ! проговорилъ больной.

Григорій Иванычъ сердито повелъ бровями и, оборо-тясь къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ, сказалъ:

— Мнѣ здѣсь, матушка, больше нечего дѣлать, грубости слушать я не подрядился.

Бабинька бросилась за нимъ изъ спальни и стала его упрашивать.

Николай Дмитричъ подозвалъ къ себѣ Бориса и послалъ его сказать Пелагеѣ Сергѣевнѣ, чтобы она сѣраго разочла; а если хочетъ его оставить своимъ докторомъ, то чтобы къ нему его не звала. — Борисъ исполнилъ это, и въ тотъ же день, отправился къ Ѳедору Петровичу, посовѣтоваться: какого медика взять. Ѳедоръ Петровичъ привезъ съ собой своего пріятеля, старшаго врача при больницѣ, добродушнаго нѣмца. Они съ Борисомъ убѣдили больнаго принимать средства, какія новый докторъ пропишетъ. Добродушный нѣмецъ качалъ все головой, очень кротко изъяснился съ больнымъ и на третій день созвалъ консиліумъ. На консиліумѣ, какъ водится, поговорили на очень скверномъ латинскомъ языкѣ, и рѣ-шилн, конечно, что надежды никакой нѣтъ; а остается только облегчить страданія больнаго.

— Ну что, Боря, — говорилъ Николай Дмитричъ въ день консиліума: — новаго ничего они не выдумали? Все равно, приходится умирать. А письма нѣтъ изъ Москвы?..

— Нѣтъ, папенька, не могу понять.

— Вѣрно сама выѣхала. А если письмо не дошло, подожди еще дня два, три, и пиши, и Ѳедора Петровича проси написать.