В путь-дорогу! Том I

— Если вы мнѣ довѣряете, папенька, скажите мнѣ хоть одно слово… не бойтесь вы никого; а то, ей-богу, я путаюсь, я не знаю, что мнѣ думать, что мнѣ дѣлать… Въ этомъ домѣ я одинъ, кому вы можете повѣрить все… Мнѣ вѣдь предъ вами не хвалиться…

Борисъ былъ въ большомъ волненіи. Дѣло шло о жизни или смерти. Пропустить минуту — и пойдетъ опять та же безъисходная жизнь: никакъ уже не вырвешь у отца ни одного живаго слова.

— Я знаю, что вамъ нельзя убѣжать изъ этого дома, — продолжалъ Борисъ: — но, вѣдь, васъ мучатъ каждый день, и вы этому поддаётесь… У васъ даже нѣтъ сидѣлки порядочной, докторъ вамъ противенъ — и вы его держите… Зачѣмъ, зачѣмъ все это, папенька?

Больной взялъ сына за руку.

— Правда, Боря, все это правда, — проговорилъ онъ — да обо мнѣ нечего тужить, самъ виноватъ; но передъ вами, вотъ передъ тобой и передъ Машей… стыдно мнѣ… Постой… я вотъ сяду… кашель меня не душитъ… можетъ, въ послѣдній разъ поговорить съ тобой. Слушай.

Больной спустилъ съ кровати ноги. Борисъ помогъ ему надѣть халатъ и усадилъ въ кресло. Съ минуту больной довольно-тяжело дышалъ.

— Да, нечего обо мнѣ сокрушаться, Борисъ… Ты все понимаешь… все видѣлъ. Слабость меня погубила!… Я крѣпостной былъ, у матушки въ услуженіи… Былъ когда-то я человѣкъ, и учился, и зналъ кое-что и жить сбирался хорошо — все это рухнуло. Одинъ я виноватъ. Теперъ вотъ васъ однихъ оставлю, и то у меня силъ нѣтъ заступиться за васъ. Помоги ты мнѣ… Боря! — вскричалъ больной, и обнялъ Бориса.

— Говорите, говорите, папенька, — могъ только прошептать Борисъ.

— Я скрывалъ отъ тебя, Боря, прости мнѣ… теперь нѳ втерпежь стало; чувствую, что этакъ я весъ изподлился; все молчу, себя измучилъ, да и дѣтей на мученье отдаю… Нѣтъ, будетъ, довольно. По своему сдѣлаю, — проговорилъ больной, судорожно повернувшись въ креслѣ и взглянувъ на дверь.

— Запри дверь на задвижку, — прошепталъ онъ.

Борисъ заперъ дверь и вернулся.

— Слушай, Боря… Болѣзнь меня совсѣмъ скрутила. Завѣщаніе я написалъ, какъ ей хотѣлось… Не я писалъ… другіе, я согласился… Не вини ты меня очень. Ты да Маша одни остались въ семьѣ, только она… кому же мнѣ было поручить васъ? А теперь я знаю кому!…Эхъ, Боря! не отдавай ты никогда въ жизни своей свободы… Мужчинѣ срамъ весь свой вѣкъ мальчишкой быть. И умрешь собаченкой какой-то, а не человѣкомъ. Смотри, что я такое? я тебѣ живой примѣръ…

— Вотъ теперь мы что сдѣлаемъ, — началъ опять больной, глубоко вздохнувъ: — завтра, Боря, ты съѣздишь отъ меня къ Лапину, Ѳедору Петровичу, попроси его быть у меня до обѣда или объ эту пору, только чтобъ матушка не знала. Выносить ужъ я больше не могу, голосъ одинъ меня за душу хватаетъ.

Больной закашлялся и долго послѣ того не могъ отдышаться.

— Ну, вотъ видишь, — началъ онъ: — опять задушило, слово-то сказать нельзя. Еще — день, другой и дышать перестанешь, а ничего не сдѣлано…

— Вы хотите Лапина въ душеприкащики взять? — спросилъ Борисъ.

— Да, я ему разскажу, онъ напишетъ. Ты все узнаешь. Нѣтъ у меня секретовъ… Ты для Маши и отецъ, и мать. Тебѣ нечего говорить, ты ее больше самого себя любишь, — я вижу. Она на твоихъ рукахъ остается. Горько мнѣ, Борисъ, вспоминать старое. Ты, вѣдь, помнишь твою мать: не вини ты меня въ томъ, что жизнь ея была некрасная. Вѣдь, и я страдалъ, вѣдь, и для меня жизнь-то каторгой была.

Онъ махнулъ рукой. — Эхъ… не требуй ты отъ меня, Боря, чтобъ я себѣ сердце бередилъ… Когда-нибудь, когда меня не станетъ, все узнаешь.

Слова отца поразили Бориса. Еще никогда онъ не слыхалъ отъ него ничего о матери. Тысяча вопросовъ бродили въ его душѣ; онъ не могъ ихъ высказать; онъ видѣлъ, что отецъ страдаетъ… И вдругъ ему сдѣлалось стыдно самого себя. Выслушивая повѣсть умиравшаго, онъ точно къ одному стремился — воспользоваться послѣдними минутами; точно сама смерть для него ничего не значила.

— Зачѣмъ вы все о смерти думаете, папенька? — проговорилъ онъ, цѣлуя руку отца; и въ то же время взглянувъ въ лицо больному, онъ прочелъ на немъ смертный приговоръ.

Слова такъ и застыли на губахъ.

— Да, о смерти, Боря, — отвѣчалъ шепотомъ больной (силы уже оставляли его). — Поздно, черезчуръ поздно заговорилъ объ ней… Слушай: отыщи ключи… они вотъ тутъ… въ шифоньеркѣ, на верхней полкѣ.

Борисъ досталъ связку ключей и подалъ отцу.

— Отопри верхній ящикъ въ бюро… тамъ все лежитъ… Завѣщаніе и билеты, и деньги на мои похороны… Завѣщаніе въ правомъ углу… вотъ оно! подай.

Борисъ подалъ толстый пакетъ, запечатанный большой красной печатью.

— Ничего не будетъ, — прошепталъ больной — сжечь его нужно, да… возьми это, Боря… прочти у себя и разорви, чтобы духу его не было… другое есть, въ палатѣ лежитъ… то мы тоже уничтожимъ… Только Ѳедора Петровича ко мнѣ… мы…

Раскаты кашля опять прервали рѣчь больнаго; онъ совсѣмъ ослабъ.

— И завтра, Борисъ, — началъ онъ медленно, слабымъ голосомъ: — ты выбери минуту, когда мнѣ полегче будетъ, приди ты, бумаги принеси почтовой и перо. Много, много мнѣ нужно тебѣ сказать, — не могу… смертная слабость опять… Лечь, лечь надо, — повторялъ больной и началъ метаться. — Уложи меня, уложи.

Борисъ приподнялъ отца, уложилъ и окуталъ его.