В путь-дорогу! Том I

— Прекрасно, — повторила она… — какія чудныя мысли… Это какой-то радостный гимнъ. Что вамъ внушило такое настроеніе?

Горшковъ тряхнулъ вихрами и смѣясь отвѣтилъ:

— Я написалъ это… на ваше выздоровленіе.

— Какъ, на мое выздоровленіе?

— Да-съ… если это гимнъ… то гимнъ радости и здоровья.

— Ахъ, какой вы славный… я рада, что была больна… вы мнѣ подарили прекрасный подарокъ.

— Нѣтъ, еще не вполнѣ подарилъ, Софня Николаевна, но вы позволите… — и Горшковъ остановился.

— Что, что такое? все позволю!

— Посвятить вамъ.

— Это слишкомъ много! — Неужели только за то, что я была больна?

— Нѣтъ-съ… не за то, а за то, что вы здоровы, за то, что вы такъ добры ко мнѣ.

— И къ вашимъ грѣшкамъ, — прибавила она весело и еще разъ протянула ему руку.

Онъ пожалъ ее, а потомъ вдругъ нагнулся и поцѣловалъ.

Борисъ слышалъ весь этотъ разговоръ. Когда Горшковъ прикоснулся къ рукѣ Софии Николаевны, онъ вздрогнулъ и двинулся впередъ.

— А, Боря, — заговорила Софiя Николаевна: — мы васъ и не замѣтили, вы все тутъ были?

— Да-съ, — отвѣтилъ Абласовъ.

Борисъ промолчалъ и бокомъ отошелъ отъ фортепіано.

— Вы все слышали, — продолжала Софья Николаевна, обращаясь къ Абласову.

— Какже… все.

— Ну, что ты скажешь, мудрецъ? — вскричалъ Горшковъ, прищуривая глазъ.

— Хорошо, братъ… да вѣдь ты меня за профана считаешь… да я, въ самомъ дѣлѣ, мало смыслю.

— Нѣтъ, ты исправляешься, значительно исправляешься… а вонъ Боря что-то молчитъ, ему, должно быть, не по вкусу пришлось.

Горшковъ подошелъ къ Борису и взялъ его за руку.

— Что ты такой хмурый? На тебя, видно, мой гимнъ навелъ уныніе?

— Нисколько, — отвѣтилъ Борисъ и слегка улыбнулся.

— Боря, — обратилась къ нему Софья Николаевна — вѣдь это гимнъ на мое выздоровленіе.

— Я слышалъ, тетя, — проговорилъ онъ; и помолчавъ прибавилъ: — очень свѣтлая музыка.

Софья Николаевна взглянула на него.

— Что это ты какой строгій сегодня?

— У него, видно, голова болитъ, — проговорила. Маша, подходя къ брату… — Болитъ, Боря?

— Нѣтъ, мой дружокъ, съ чего это ты взяла?

— Я вижу, что болитъ… а то-бы ты веселый былъ. — Нѣтъ, это вѣрно моя музыка! — вскричалъ Горшковъ. — Вѣдь это иногда бываетъ: пишешь въ свѣтломъ духѣ… на одного мелодія дѣйствуетъ радостно, а на другаго грусть наводить. Я нисколько за это на тебя не въ претензіи, — добавилъ онъ съ легкой гримасой: — вотъ. если бъ ты зѣвать началъ — я бы сильно обидѣлся; а такъ— ничего… только бы было впечатлѣніе!

— Ахъ, какой ты сталъ самолюбивый, — замѣтилъ вполголоса Абласовъ: — смотри, Горшковъ, заразишься какъ разъ.

Горшковъ расхохотался.

— Полно тебѣ, — вскричалъ онъ: — вѣдь я только вотъ здѣсь нараспашку: что на душѣ, то и на языкѣ. Коли вижу, что удалось, не скрываю этого, а коли гадость, — ругайте меня, мнѣ комплиментовъ не надо… ты со мной не хитри, Боря… я этого не люблю.

— Съ какой стати, — отвѣтилъ тихо Борись — я просто задумался подъ твою музыку.

— Ну, и прекрасно… развѣ я требую, чтобъ ты пустился плясать?

— Полно вамъ объясняться, — прервалъ Абласовъ: — лучше сыграй-ка еще что-нибудь.

Софья Николаевна стояла поодаль и смотрѣла пристально на Бориса и Горшкова.

— Горшковъ, — сказала она, подходя ближе: — хотите — сыграемъ со мной что-нибудь изъ стараго, чтобы вотъ подходило подъ расположеніе духа Бори?

— Извольте, — быстро отвѣтилъ Горшковъ — что вамъ угодно будетъ?

— Ну, хоть Les sept paroles Гайдена?

— Хорошо-съ, давайте.

Борисъ украдкой взглянулъ на тетку, въ ту минуту, какъ она пошла къ этажеркѣ отыскивать ноты. Софья Николаевна тотчасъ почувствовала его взглядъ и оглянулась. На губахъ ея была улыбка, непріятная для Бориса. Ему показалось, что и глаза ея смѣялись. Онъ испытывалъ большую неловкость. Въ его поведеніи было что-то угловатое, что его дивило; но онъ не переламывалъ себя, онъ отдавался своимъ ощущеніямъ.

Абласовъ молча глядѣлъ на него, Маша взяла его руку и положила вокругъ шеи. Ей хотѣлось приласкать Борю. Онъ это чувствовалъ, и еще жутче стало ему отъ того.

А Горшковъ усѣлся за фортепіано. Софья Николаевна разложила ноты, и они начали.

Тихая, торжественная музыка немного успокоила нервы Бориса; онъ ушелъ въ уголъ, и все время просидѣлъ въ темнотѣ, держа Машу на колѣнахъ. Машинально обрывалъ онъ листокъ пожелтѣлаго растенія, стоявшаго подлѣ него въ большомъ горшкѣ. Абласовъ облокотился о фортепіано и задумался.

Звуки раздавались съ какимъ-то сладкимъ гуломъ, который уходилъ на хоры и тамъ замиралъ. Лампа горѣла одиноко; на стѣнѣ блуждали тѣни, когда Горшковъ качалъ головой и переворачивалъ листы.

Борису чудилось, что онъ, какъ и въ былое время, одинъ съ Машей въ этой пустой залѣ. Такъ же жутко и холодно ему было. То же недовольство подымалось на душѣ… Но дѣйствительно ли недовольство было то же?…

Нѣтъ, это была другая дума, другая тревожная горечь…

Маша молчала; но слушала музыку разсѣянно. Она думала о братѣ. Ей хотѣлось его развеселить; но она точно боялась заговорить съ Борисомъ, и не двигаясь смотрѣла на него.