Софья Николаевна отдавалась имъ. Она вся затихла, но глаза ея говорили. Она поняла, какая страсть жила передъ нею. Ей было все ясно.
— Вы мнѣ не запретите любить васъ? — шепталъ Борисъ… — я не могу безъ васъ жить, — тетя… вы для меня все… и мать и сестра… нѣтъ! вы больше матери… вы дороже мнѣ Маши… я давно, еъ первыхъ дней… мучился и любилъ васъ… Какъ? вы сами видите… Мнѣ не стыдно вамъ это говорить. Прежде было стыдно, а теперь нѣтъ… Мнѣ ничего не нужно; только не гоните меня, дайте мнѣ глядѣть на васъ, слушать васъ не покидайте меня…
Все это Борисъ выговорилъ отрывисто, со слезами на глазахъ, откинувъ голову назадъ и впиваясь глазами въ блѣдное, нервное лицо Софьи Николаевны.
Въ словахъ его ключемъ била молодая, первобытная страсть, а на лицѣ горѣлъ стыдъ, стыдъ разоблаченной сердечной тайны, трепетъ свѣжей души, бьющейся въ первыхъ мукахъ и въ первомъ наслажденіи любви.
Она его слушала и улыбалась. Что было въ этой улыбкѣ?.. трудно сказать. Не то жалость, не то страхъ, не то любовь.
— Полно, Боря, — вдругъ произнесла она, прерывая его порывистую рѣчь. — Ты слишкомъ страдаешь… Я вижу, какъ ты любишь, и люби… Я не буду осуждать тебя!
Съ этимъ словомъ она взяла его обѣими руками за голову и долго, долго на него глядѣла.
— Люби меня, — повторила она — и не мучься… я хочу, чтобъ ты былъ счастливъ… добрый, дорогой мой Боря.
Больше ужъ ничего не слыхалъ Борисъ. На губахъ его горѣлъ поцѣлуй.
Дверь тихонько отворилась. Вошла Маша.
Борись все еще стоялъ, у кровати на колѣнахъ.
Маша бросилась къ теткѣ и стала ее цѣловать.
— Тетя, тетя, — повторяла дѣвочка радостнымъ голосомъ… — Теперь вы здоровы… Только вы не смѣйте говорить со мной… вредно вамъ… Боря, — сказала она брату — пойдемъ, простимся съ тетей, она устала, видишь, какіе глаза-то… — И Маша поцѣловала тетку сперва въ лѣвый, а потомъ въ правый глазъ…
Борисъ всталъ и глядѣлъ все на Софью. Николаевну. Сколько радости было на его лицѣ. Съ какимъ-то торжественнымъ чувствомъ приложился онъ къ ея рукѣ.
— Ну, пойдемъ-же, Боря, — повторила Маша.
— Прощайте… голубушка… — тихо, почти съ благоговѣніемъ произнесъ Борисъ.
— Прощай, — отвѣтила она, и приподнявшись, перекрестила его. Спокойно, свѣтло было выраженіе ея похудѣвшаго, блѣднаго лица. — Прощай, Маша, — прибавила она и поцѣловала ее.
— Я къ вамъ пришлю Аннушку, — промолвила Маша, уводя Бориса изъ алькова.
Когда они перешли въ Машину комнату, Борисъ точно очнулся отъ сна. Онъ вдругъ схватилъ свою сестренку, и началъ горячо ласкать ее. Вся сила чувства, впервые заговорившаго свободно, была въ этихъ ласкахъ. Маша удивленно смотрѣла на него. Давно онъ не ласкалъ ее такъ горячо.
— Ты радъ за тетю? — сказала она,
— Да, да, голубчикъ мой, — повторилъ Борисъ; и на душѣ его было сладкое, неизмѣримо сладкое ощущеніе. Она позволила ему любить. Вотъ что наполняло его свѣтлой радостью, какой никогда еще не приводилось ему испытать.
Онъ почти ничего не могъ связать въ головѣ, онъ не могъ говорить Машѣ о томъ, что захватывало ему духъ отъ наслажденія. Онъ только улыбался и цѣловал ее.
И все въ эту ночь было полно для него новой жизни, все благоухало надеждой, всему вѣрилось.
Даже къ Мироновнѣ бросился онъ чуть не на шею, и старушка поняла, отчего такъ веселъ ея долговязый.
Долго ходилъ по своей спальнѣ Борисъ и тихо повторялъ ея слова, точно завѣряя себя, что онъ дѣйствительно ихъ слышалъ…
Эти минуты вознаградили его за все: за недавнюю тревогу, за муки и слезы, которыя лились въ тѣ безсонныя ночи, когда онъ рыдалъ на своей одинокой кровати.
Все въ домѣ уже спало, Борисъ поднялся еще разъ на верхъ. У Софьи Николаевны мерцалъ огонекъ лампады. Въ креслахъ сидѣла и дремала Аннушка. Тихо раздавалось дыханіе больной. Альковъ не былъ задернутъ; Борисъ подошелъ къ нему. Софья Николаевна лежала на спинѣ, руки были сложены на груди. Лицо почти не отдѣлялось отъ бѣлой подушки, только брови и двѣ пряди волосъ чернѣлись въ темнотѣ алькова.
Неподвижно стоялъ Борисъ, всматриваясь въ дорогія черты. Какое-то отрадное спокойствіе разлилось по нему. Онъ благодарилъ, онъ вѣрилъ, онъ любилъ.
Выздоровленіе Софьи Николаевны шло быстро. Она уже вставала съ постели, и сидѣла подолгу на диванѣ, окруженная своими дѣтьми. Съ каждымъ днемъ здоровье все больше оживляло ея лицо, щеки начинали теплиться румянцемъ, глаза опять заблистали глубокимъ блескомъ. Она еще похорошѣла; лицо ея получило нервный оттѣнокъ, болѣзнь дала ей новую силу взгляда и улыбки.
Сидя возлѣ тети и не отрывая отъ нея глазъ, Борисъ былъ счастливь. Онъ говорилъ себѣ, что между нимъ и ею — другая жизнь, другая связь. Но ни однимъ словомъ, ни однимъ порывомъ не вызывалъ онъ наружу любовь свою. Онъ думалъ теперь только о ней, объ ея выздоровленіи; онъ боялся нарушить ея покой и былъ счастливъ уже тѣмъ, что можетъ свободно любить, безъ ѣдкой внутренней борьбы.