В провинции

— Почему же вы не взяли на себя роль утешителя моей жены?

Болеслав от неожиданности опешил. Брови у него нахмурились, губы дрогнули. Казалось, он сейчас по достоинству ответит этому ухмыляющемуся юнцу; минуту длилось молчание, но он сдержался и сказал с ледяным спокойствием:

— Тем, что вы сказали, вы незаслуженно оскорбили не только меня, но и несчастную вашу жену. Но сейчас я вижу в вас не обычного человека, которому можно как следует ответить на оскорбление, а ее мужа. Какой ни есть, вы теперь единственный человек, который может в эту тяжелую минуту поддержать ее. Поэтому я прощаю вас: одевайтесь и едем!

Ледяное спокойствие, с которым все это было сказано, суровый и повелительный жест, сопроводивший сказанное, разом привели Александра в чувство. Он смешался: робкая и неустойчивая, как тростник, его натура заколебалась, злоба и ехидство сменились раскаянием и покорностью.

— Простите меня, простите! — торопливо воскликнул он. — Я немного вспылил, но я вовсе не намеревался вас оскорбить… Я знаю, вы самый верный, неоценимый наш друг.

Он схватил руку Болеслава и хотел ее пожать, но Топольский высвободил руку и холодно сказал:

— Я вам вовсе не друг.

Лицо Александра дрогнуло и перекосилось; самолюбие его было уязвлено.

— Ну, разумеется, вы друг моей жены! — произнес он с ядовитым смешком.

— Да, — спокойно подтвердил Топольский, — я друг вашей жены и, как ее друг, прошу вас, одевайтесь и едем! Каждая минута, пока она там остается одна в таком отчаянном состоянии, — хотя я ей всего лишь друг, а не муж, — причиняет мне боль.

— Но мне еще не подали лошадей! — возразил Александр, снова смущенный тоном Болеслава и украдкой поглядывая на дверь в гостиную.

— Вам незачем ждать лошадей, поедете со мной, в моих санях, — сказал Болеслав и повернулся к выходу.

Александр еще раз тоскливо поглядел на дверь и, полностью покорившись холодной воле Топольского, вышел вслед за ним во двор. Когда они садились в сани, в доме грянула музыка и заглушила все голоса. Великолепное трио: рояль, скрипка и флейта исполняли увертюру к «Вильгельму Теллю». Снопинский не отрываясь смотрел на освещенные окна усадьбы, пока они не скрылись из глаз за деревьями парка.

Снова Болеславовы лошади быстро мчались по белой степи; сани проваливались в сугробы, скрипели полозьями и постанывали; колокольчик рассыпал вокруг себя серебряные трели; издали ветер доносил далекий перезвон других колокольцев. Может быть, там началось бесшабашное деревенское катание в масках и диковинных нарядах, а может, свадебный поезд спешил из костела в танцевальную залу.

Долго ехали молча. Несколько раз в руке Александра мелькал белый батистовый платочек, которым он вытирал слезы. Наконец, Александр, всхлипывая, заговорил:

— Я самый несчастный из людей. Я потерял ребенка, на которого возлагал большие надежды. Не знаю, видели ли вы нашу Андзю, она обещала стать настоящей красавицей. Вид у нее был не шляхетского, а аристократического дитяти. Я дал бы ей блестящее образование, и она сделала бы отличную партию. Никогда я бы не отдал ее за человека простого. В мечтах я прочил ей в женихи одного из двух сыновей графини; ведь живем-то по соседству. Они, конечно, с титулом и миллионным состоянием, но ведь и мы из хорошего рода; и что же это на свете делается! Теперь все пропало!

Он прижал платочек к глазам и заплакал. Болеслав ничего не отвечал; луна, выглянув из-за облаков, осветила его суровое и скорбное лицо. Александр помолчал немного и снова заговорил: