В последний раз

Мертон на мгновение потерял дар речи, видя так близко перед собой ее тело, тугие, тяжелые груди, торчащие соски, хорошо различимые, затвердевшие от холода; капли, все еще стекавшие в ложбинку, а ниже темный, с густыми волосами лобок, просвечивающий сквозь мокрую ткань. Моргана стояла перед ним высокая, мощная, грозная, как богиня первобытных времен. Когда Мертону удалось наконец вымолвить слово, он указал довольно жалким жестом на рукопись, ожидавшую его, и добавил, запинаясь, что не слишком продвинулся и должен наверстать время, потраченное утром на теннис. Что-то в его словах изумило Моргану, а может, даже немного обидело.

– Конечно, конечно, – кивнула она, отступая, – мы не должны отвлекать тебя.

Он возразил: нет, просто вечером он должен что-то сказать Нурии о прочитанном, а завтра охотно поплавает, хотя, судя по тому, что он видел, за ней в воде не так-то легко будет угнаться. Мертон даже решился частично открыть ей правду: он не мог отвести от нее глаз, пока она плавала, и задавался вопросом, глядя на ее элегантный стиль, не участвовала ли она в соревнованиях. Это откровенное, невольно вырвавшееся у него восхищение заставило Моргану улыбнуться.

– Ну что ты, – произнесла она. – Это семейное. Мой отец считал, что в жизни нужно уметь делать три вещи, будь ты мужчиной или женщиной: плавать, водить машину и стрелять. Я научилась двум из трех и правильно поступила, потому что он, – Моргана махнула рукой в сторону дома, – никогда не садился за руль. Но ладно, дам тебе поработать, пойду позагораю, пока солнце не скрылось. В семь часов жду тебя около выхода.

Мертон все-таки спросил, нет ли в библиотеке А. «Феноменологии» Гегеля, мол, нужно навести кое-какие справки.

– Вроде была такая, – ответила она. – Но он пожелал избавиться от всех своих книг, когда начал этот последний роман. Заявил, что таскал их на горбу, как верблюд, чересчур долго. В любом случае, книги не слишком далеко. Он преподнес их в дар библиотеке местного монастыря, это в пяти минутах ходьбы отсюда. Когда угодно можешь пойти, покопаться. Мави помогала ему составить список, спроси у нее, где-то он, наверное, лежит.

Мертон смотрел, как Моргана разворачивается и возвращается к краю бассейна, где еще оставался убывающий прямоугольник солнечного света. Она села спиной к нему, вздернула плечи, чтобы расстегнуть лифчик, и улеглась ничком с голой спиной и тонкой красной полоской, разделявшей два безупречных полушария, белее, чем все остальное, тоже полностью обнаженных. Мертон осознал, что никоим образом не сможет читать в присутствии этого тела, распростертого впереди, будет пристально следить за ним, самым жалким образом плененный, неспособный сосредоточиться, притянутый, словно магнитом, как покоем, так и малейшим его движением. Да, вынужден был он признаться, не только профессору суждено влачить на себе узы рабства. Усилием воли Мертон встал со стула около окна и укрылся вместе с рукописью между подлокотниками кресла в дальнем конце комнаты, откуда Моргану не было видно.

Десять

Ровно в семь часов Мертон услышал скрип колес по гравию и рокот мотора. Короткий призыв клаксона отвлек его от главы, которую он читал. Уже в машине, когда он захлопнул дверцу и оба сидели неподвижно, ожидая, пока раздвинутся ворота, во внезапной близости сидений, расположенных впритык, обдавая его волною своих духов, Моргана молча, с улыбкой, повернула к нему лицо с макияжем, словно хотела убедиться в том, какое производит на него впечатление, или ожидала каких-то восхищенных слов. Мертон определил, что она причесалась, как на тот банкет два года назад, убрав волосы наверх и открыв шею и плечи. Тщательно подкрасив глаза, подчеркнув скулы, украсив шею серебряным ожерельем в египетском стиле, Моргана вновь изменила облик, и Мертон, посмотрев на нее и на мгновение встретившись с ней взглядом, вновь ощутил всю тяжесть мучительного гнета, который она налагала на него всегда, в каком бы образе, каком воплощении ни появлялась. Моргана надела короткое прямое черное платье, и оно задиралось до бедер, когда то одна, то другая из римских сандалий жала на педаль, а ремень безопасности пересекал грудь, выставляя напоказ ее красноречивые формы.