В осажденном городе

— Как не думали? Думали. Я лично подозревал Пилатова Евдокима.

— Какие основания для этого?

— Да как тебе сказать: и были, и не были. Пилатов мог знать настроения людей и в Рамзае и в Мастиновке — это раз. Он работал на станции и знал, кто ездит в Пензу, кто с кем видится — это два. При встречах с людьми навязчиво затевал разговоры, выспрашивал обо всем. Просто так это не делается…

Подозрения Евстифеева можно было как-то понять и объяснить, но они не могли быть доказательством по делу. Подозрения есть подозрения, думал Прошин.

— Спасибо вам, Семен Иванович, — поблагодарил он, пожимая мускулистую, загрубелую руку.

— Чего знал, о том и рассказал, утаивать али прибавлять интереса нету.

Вечером Прошин возвратился в Пензу. На кухонном столе лежала записка, торопливо написанная женой. Анна сообщала, что ее увезли в родильный дом, а Юра остался на попечении соседей. Время было позднее, и Василий решил не беспокоить соседей и сына. Отрезал кусок черного хлеба, посыпал крупной солью, пожевал, запивая холодным чаем, и лег; долго крутился в постели: тревога за жену отгоняла сон. Шесть лет прожили Василий и Анна, их отношения были открытыми и добрыми, они не давали друг другу поводов для укоров или проявления недовольства.

IV

Утром Прошин зашел к начальнику окружного отдела, рассказал о поездке в Рамзай и Мастиновку, о разговоре с дежурным по станции, а также с Урядовым, Юматовым и Евстифеевым. Он считал, что напал на след предателя, но Тарашкевич, вероятно, не разделял его поспешных выводов: слушал рассеянно, ни о чем не спрашивал; было видно, что его мысли заняты чем-то другим. Такая безразличность начальника обижала Прошина, успевшего увлечься делом Пилатова.

— Все, о чем ты рассказываешь, наверное, будет очень интересным для историков, которые станут изучать историю революционного движения в Пензенской губернии, — вяло проговорил Тарашкевич, когда Прошин закончил доклад. — Но к делу Пилатова все это не имеет никакого отношения.

— Но ведь кто-то предавал! — горячо настаивал Прошин. — Юматов и Евстифеев определенно подозревают Пилатова.

— Вы, товарищ Прошин, не новичок в нашей работе и должны знать, что нужны достоверные доказательства. А их пока нет, боюсь, и не будет. Не удивляйтесь, есть основания для такого утверждения. Узнав о том, что совершилась Февральская революция и что Николай II отрекся от царского престола, начальник Пензенского губернского жандармского управления подполковник Кременецкий Леонид Николаевич собрал личный состав управления и приказал уничтожить все личные дела на филеров и тайных агентов, сжечь картотеки, списки и прочие документы. Так что все доказательства, в буквальном смысле, вылетели в печную трубу…

Прошин слышал о том, что Кременецкий весною восемнадцатого года был задержан в Казани и доставлен в Пензу, и все-таки с категоричностью Тарашкевича не мог согласиться. Должны же где-то сохраниться какие-то документы, возможно, и свидетели найдутся.

— Иосиф Владиславович, я установил, что братья Шалдыбины живут в Пензе, почему их не допросили в свое время?

— Шалдыбиных вызывали, я принимал участие в их допросах.

— Почему же в деле нет их показаний?

— Вероятно, ничего существенного они не сообщили и поэтому протоколы допросов не были приобщены к делу. Кому нужны пустые бумажки?

— Я хотел бы еще раз поговорить с ними.

— Попробуйте, кашу маслом не испортишь, — сказал Тарашкевич и потянулся за папиросой. — Не могу возражать: я уже не начальник.

— Как? — с удивлением воскликнул Прошин.

— Меня отзывают в Самару, на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Средне-Волжскому краю.

— А кто же будет здесь?

— Сюда назначен товарищ Рождественский Александр Константинович; знаю, что ему двадцать девять лет, последние три года работал в Самаре, в транспортном отделе ОГПУ.

— Жалко! — непроизвольно вырвалось у Прошина: он никогда не льстил, не был подхалимом, но за пять лет совместной работы с Тарашкевичем проникся глубоким уважением к нему.

В тот же день Прошин выписал и отправил с рассыльным повестку на имя Шалдыбина Бориса Яковлевича, жившего на улице Малая Глебовка. Он не терял веру а то, что все же удастся собрать доказательства по делу Пилатова.

Вечером вместе с пятилетним Юрой пошел в родильный дом. Анна передала записку: родился сын, весом без малого десять фунтов, у нее все хорошо, все нормально.

Отец и сын вышли из приемной, остановились у окон, где, по объяснению нянечки, находится палата. Василий был в форме, на Юре — матросский костюм, через плечо на ремешке висело блестящее, только что купленное ружье.

И вдруг в окне второго этажа Василий увидел Анну.

— Юра, смотри, вон мама в окне. Видишь?

Бледная и слабая еще, она утирала слезы радости, потом помахала рукой мужу и сыну.

Назавтра, едва Прошин зашел в окротдел, дежурный сообщил, что к нему явился по вызову учитель Шалдыбин.

Судьба Бориса Шалдыбина, пожалуй, была характерной для молодой предреволюционной русской интеллигенции.