В осажденном городе

Прошин пытался как можно проще объяснить неизбежность колхозного строительства, без чего, мол, крестьянин останется в вечной кабале у богатеев. Но слова его — это Василий хорошо чувствовал — не доходили до сознания мужиков; им, конечно, нелегко было расстаться с хозяйством, которому отдана вся жизнь: работа до кровавых мозолей на руках, тревожные бессонные ночи.

Поздно разошлись мужики, лишь красные огоньки цигарок светились в темноте.

— В деревне не спрячешься — все на виду, — проговорил Юматов, тщательно разминая сапогом окурок. — Так чего конкретно вас интересует?

— А не поздно? Может, отложим разговор на завтра?

— Ни свет ни заря уйдем картошку досаживать. Уж давайте сегодня, заодно.

— Ну, хорошо! Мне хотелось узнать о Никифоре, его революционных делах, кто выдал его жандармам?

— Вон сколько вопросов! Попытаюсь вспомнить, сначала о себе. В нашем селе было два тайных кружка: один создали левые эсеры, второй — социал-демократы. Так те и другие называли себя…

Юматов рассказал, что активную революционную работу он начал в четвертом году, хотя в тайный кружок был вовлечен годом раньше. Первого мая четвертого года вместе с рабочими Сызрано-Вяземской железной дороги участвовал в забастовке. Он тогда работал кондуктором, жил в Рамзае, но связи с жителями села не терял, да и земледельческого труда не оставлял. Сначала Юматов вступил в кружок левых эсеров, но под влиянием брата Никифора перешел в организацию социал-демократов. Чем занимался? Вел пропаганду среди крестьян и рабочих, распространял нелегальную литературу, участвовал в массовках и тайных собраниях. Зимой пятого года в Мастиновку нагрянули жандармы и полицейские, многих забрали. Арестовывали и его, но суд освободил за недоказанностью, а брата Никифора Леонтьевича, руководившего организацией социал-демократов, и его помощника Михаила Портнова сослали на вечную каторгу в Сибирь. После разгрома революционных кружков в Мастиновку часто наезжали казаки, делали обыски, беспричинно избивали крестьян. Многих арестовывали, кого судили, кого освобождали.

— Вот вы спросили, кто выдал брата и других революционеров? Не знаю, доподлинно никто не знает.

— А подозревали кого-нибудь?

— Я лично подозревал Евдокима Пилатова. Какие основания? Да никаких оснований нет. Просто он казался мне скользким человеком, а главное, хорошо знал людей на станции, и в селе Рамзае, и в Мастиновке, как-то лебезил перед людьми.

— Вы говорили кому-либо о своих подозрениях?

— Не помню. Наверно, говорил: меж собой мы обсуждали этот вопрос, строили догадки, кто мог донести жандармам.

— Кто еще может знать обо всем этом?

— Кто? Сейчас скажу. Да вот Семен Иванович Евстифеев, к примеру. Живет через два дома от меня.

Началась вторая перекличка петухов, где-то лениво побрехала собака и тут же замолкла.

— Ночевать у меня будете?

— Куда же теперь? Может, на сеновале найдется местечко?

— Холодно и неуютно там: свежего сена еще нет, а старое скормили за зиму. Пойдемте в избу.

— Спасибо, Сергей Леонтьевич. Вы не сможете предупредить утром Евстифеева?

— Скажу и вас разбужу, можете спокойно почивать.

Прошина уложили на широкой лавке в горнице, уснул он мгновенно. Впрочем, и спал-то, вероятно, не больше трех-четырех часов.

И вот перед ним стоит кряжистый, светлобородый крестьянин с огромными ручищами, которые не знает куда подевать: то опускает вдоль туловища, то прячет за широкую спину.

— Больше двадцати годов прошло с той поры, многое выветрилось из головы, — начал Евстифеев, отвечая на поставленные Прошиным вопросы. — Наша Мастиновка тогда входила в Рамзайскую волость. Рамзай и Мастиновка были как одно единое село… Курить можно?

— Курите, пожалуйста!

Евстифеев свернул «козью ножку», набил ее крупно накрошенным самосадом, запалил и, сделав глубокую затяжку, выпустил голубое облачко ядовитого дыма.

— Вскоре после расстрела на Дворцовой площади я вошел в социал-демократическую организацию… Небольшая, человек двенадцать. Что делали? Объясняли крестьянам, почему царь расстрелял рабочих, как надо готовиться к борьбе. Помнится, мы призывали готовиться к вооруженным выступлениям, но приехавший из Пензы представитель РСДРП объяснил нам, что для этого время еще не приспело. Проводили тайные собрания, массовки… — Евстифеев снова сделал глубокую затяжку, закашлялся до слез.

— В том же году в село приехали жандармы, полицейские, казаки; организацию разгромили, кого арестовали, кого выпороли нагайкой. Руководителей организации Никифора Юматова и Михаила Портнова сослали на вечную каторгу в Сибирь. Лет пять, должно, длилось затишье, а потом мужички опять зашевелились. Но часто наезжали жандармы и казаки, задерживали подозрительных, производили обыски, опять пороли… Несколько разов арестовывали Осипова Семена, Киреева Григория, всех уж и не помню. В моем доме три раза делали обыски…

Евстифеев бросил окурок, оторвал полоску от мятой газеты и стал свертывать новую «козью ножку». Прошин молча наблюдал за ним, ожидая продолжения рассказа.

— Все, наверно, — проговорил Евстифеев, прикуривая.

— Вы не думали над тем, кто выдал организацию?