В осажденном городе

— Да, мама, — призналась Анечка, понимая, что объяснение с матерью рано или поздно должно было состояться.

— Бесстыдница! Семью опозорила! Отец не переживет такого удара! — приговаривала мать, утирая цветастым передником слезы, впрочем, не очень обильные.

— Не вижу ничего позорного: каждая девушка когда-то становится женщиной, а потом — матерью.

— Замолчи, негодница! Нешто порядочные девушки поступают так?

— Как? — удивленно спросила Анечка, видно не подумав о том, что мать не знает о ее замужестве.

— И ты не стыдишься спрашивать? Без родительского благословения, без свадьбы, без церковного венчания…

— Ой, мамочка! Да мы же поженились, были в загсе.

— Чего же ты скрывала-то? — уже мягче спросила мать.

— Боялась.

— Кого? Родной матери боялась? Ну времечко настало! Как же отцу-то теперь скажем? — Алевтина Алексеевна знала, что сумеет повлиять на мужа: как и все мужчины, Николай Николаевич только поначалу будет кипятиться, попытается показать свою отцовскую власть, а потом умолкнет и подчинится ее советам.

— Ну ладно, чего-нибудь придумаем, — примирительно проговорила мать. — А живот-то не стягивай туго, вредно для младенца.

Когда отец вернулся домой, Алевтина Алексеевна сообщила ему, что Анечка и Василий зарегистрировались и что он скоро станет дедушкой.

— Пусть живут, как знают, коли не посчитались с нашей волей, — буркнул Николай Николаевич и вышел в сени помыть руки.

— Василий — хороший парень, совестливый, трезвый, работящий, — продолжала Алевтина Алексеевна, когда отец шагнул через порог.

— Чего нахваливаешь, мне, что ли, жить с ним? Хороший, ну и пусть живут, как знают, — повторил он и сел за стол. Мать поняла: надо подавать обед.

После этого объяснения Анечка со своим нехитрым скарбом перебралась в комнату Прошина. Жилось трудно, получал Василий мало, а цены на рынке были высокими: пуд муки и пшена стоил четыре с половиной миллиона, фунт сливочного масла — шестьсот тысяч, ботинки женские — пять миллионов рублей.

Прошин почти все время находился в разъездах. Анечка оставалась одна в их маленькой комнате, неизвестные лица подбрасывали ей анонимные письма, обзывали грязными словами, угрожали расправиться, как это сделали с семьей работника потребкооперации Сапсуева. Анечка знала эту семью и слышала о страшной трагедии. Случилась она через месяц после их женитьбы, в слякотную осеннюю ночь. Около полуночи постучали в окно. «Кто там?» — спросил Сапсуев, выйдя в нижнем белье в сени и прихватив в порядке осторожности наган. «Отворяй, отряд из Ломова!» — потребовал властный мужской голос. Сапсуев подумал, что приехал милицейский наряд, который иногда останавливался у него, и открыл дверь.

В сени ввалились сразу трое. «Ни с места!» — скомандовал один из них. Сапсуев догадался, что впустил бандитов: выстрелил, одного убил наповал, а два других отскочили и скрылись в темноте.

Бандиты сделали несколько выстрелов по окнам, а потом подожгли дом. Положение создалось критическое.

Чтобы спасти детей, жена Сапсуева выбросила их из охваченного пламенем дома; надеялась, что безвинных ребятишек бандиты не тронут. Когда выскочила вслед за детьми, увидела: малышей добивают штыками и прикладами; тут же прикончили и ее. Одна сестра Сапсуева выскочила в окно, и ее закололи штыком; вторая сестра сгорела в избе. Сам Сапсуев спасся чудом: выскочил во двор и, отстреливаясь, убежал.

Жену, детей и сестер Сапсуева похоронили в братской могиле.

О гибели этой семьи подробно сообщили местные газеты, и поэтому Анечка воспринимала анонимные письма как реальное предупреждение. В отсутствие Василия она, опасаясь расправы, уходила ночевать к родителям, окончательно смирившимся со своевольным замужеством дочери.

Однажды Прошин возвратился с чекистской операции усталым, мокрым, грязным. Пока он приводил себя в порядок, Анечка — в первый и единственный раз — с неприязнью подумала о его службе. Василию ничего не сказала, но за поздним ужином спросила:

— Вася, как ты стал чекистом?

— Не бойся, любимая! Все будет хорошо, — сказал Прошин, догадываясь о тревожных думах жены; прижал ее голову к своей груди. — А чекистом я стал так…

В тот вечер Василий раскрыл перед Анечкой еще одну страницу своей жизни.

В октябре двадцатого года Василий Прошин выписался из госпиталя в подмосковном городе Серпухове и, пересаживаясь с одного битком набитого поезда на другой, еще более переполненный, добрался до Саранска. Дорожная встряска и нервотрепка вновь вызвали головную боль: в ушах слышался непрерывный писк, будто туча комаров кружилась над головой. Стоило отвлечься от хлопот и забот, слабое гудение и писк начинали оглушать.

Стояла сухая, солнечная погода; легкий ночной морозец прихватил ледком небольшие лужицы. Василий обошел город в поисках попутной подводы, чтобы добраться до своего села.

На примирение с отцом, тем более с мачехой, он не надеялся, но не повидаться с ним, а также с братьями и сестрой не мог.

Убедившись в том, что попутчиков нет, Прошин решил зайти в уездный комитет партии.