В Киеве всё спокойно

Действительно, вместе их много, но у них нет, ни вчера, ни завтра, они ничего не помнят и не хотят ничему учиться, поэтому у них не может быть опыта за минувшее, ни предположений на будущее. Должно быть, они неизлечимо глупы и их удел прыгать на граблях. Именно прыгать, поскольку вожди революции с помоста, время от времени начинали выкрикивать в микрофон: «Хто нэ скачэ ‒ той москаль!» И многотысячная толпа начинала скакать, как обезьяны, одетые людьми. Альбина, поймала себя на том, что она и сама, едва не стала подпрыгивать вместе со всеми.

‒ Хоть бы они все передохли, подлецы! ‒ в сердцах сказал интеллигентного вида мужчина в очках, шляпе и в ярком клетчатом пальто похожем на шотландский плед.

‒ Среди москалей много переодетых жидов, ‒ сиплым голосом сообщила стоящая рядом с Альбиной мужеподобная женщина. Услышав эту жуткую новость, все вокруг начали подозрительно поглядывать друг на друга.

У нее был какой-то нездешний вид, грузная и необыкновенно широкая, с плоским лицом и вывороченными ноздрями. Космы спутанных волос выбились из-под платка.

‒ Перебить бы их всех атомной бомбой! ‒ громко предложила она.

Стоящие рядом, с одобрением ее поддержали. Один из них, в камуфляжном бушлате и бессмысленным выражением вылезших из орбит глаз, какое бывает у глупых людей, радостно закричал:

‒ Оцэ по-нашому, по-козацьки! Дозвольтэ вас обийняты, як побратыма! ‒ и шагнул к ней с распростертыми руками.

В ответ на это, мужеподобная плюнула ему в лицо, и стояла, тупо глядя на него, как ни в чем ни бывало. Альбина не стала дожидаться дальнейшего развития событий и поспешила от них прочь.

‒ Дэржить мэнэ, бо я еи задушу! ‒ раздалось позади.

‒ Я сама тебе хайло сейчас порву!

«Москаляку ‒ на гиляку!» ‒ прозвучала с помоста новая запевка и все вокруг начинала скакать.

Вдоволь наслушавшись революционных пісень[30], Альбина шла по Крещатику в сторону Бессарабского рынка. Она хотела дойти до бульвара Тараса Шевченко и там остановить такси или маршрутку, чтобы добраться до Виноградаря и, наконец, укрыться в стенах своего дома. Из многих выступавших на майдане ей запомнился один, весь седой с белыми казацкими усами старик. Поднявшись на помост и сжав в руке микрофон, он от волнения не мог ничего сказать, лишь полной грудью вдыхал воздух, не мог надышаться. Из толпы его вначале подбадривали, а потом начали кричать: «Говори или слазь!» Вдруг он сорвал с головы фуражку и занес ее в сжатом кулаке, и голос его ромом раскатился над майданом.

– Эти!.. Которые заграбастали все, решили, что у них теперь все в кармане. А мы… Нас, для них, как будто нет! Они нас не видят, как будто мы микробы. А мы им сказали: «Нет, злыдни! Это вы микробы, это вас не видно, а мы есть и будем!»

Проходя мимо палаток, разбитых на проезжей части Крещатика напротив Центрального универмага, Альбина увидела Хрюкина. Он вышел из кабины подъехавшего микроавтобуса и начал помогать протестующим выгружать картонные коробки с продуктами. Он стоял вполоборота к Альбине, и его тонкий и бледный, как папиросная бумага профиль с четкостью старинной гравюры проступил на мышастом фоне людского множества. Альбина, не останавливаясь, прошла мимо, не окликнув его, будто чужая на пиру жизни.

Из-за огромного сгустка людей, образовавшегося в связи с ограждающими тротуары турникетами, Альбине долго не удавалось перейти через узкую улицу Богдана Хмельницкого, пересекающую Крещатик возле универмага. До чего ж ей тягостно было переждать этот нескончаемый поток людей, которые бесконечно унылой чередой зачем-то брели и брели на майдан. Когда она все же преодолела это препятствие и пошла по тротуару мимо Центрального гастронома, ее внимание привлек беснующийся, как ведьмак на шабаше Григорьев.

Одетый в длиннополое, похожее на черную трубу пальто, Вячеслав Александрович яростно размахивая руками, отчитывал своих продавцов, в отдельных «ключевых словах» доходя до поросячьего визга. Вчетвером, они неровной шеренгой выстроились перед ним, понуро опираясь на палки и костыли. Из обрывков выкрикиваемых проклятий Альбина поняла, что Вячеслав Александрович вразумляет своих работников, что красть у него, это все равно, что отнимать кусок хлеба у бедных слепых детей, «которые ничего не видят, но обо всем знают…» и, что «обкрадывать такого преданного делу революции революционера, как Григорьев, это больше, чем воровство… ‒ это святотатство, за которое он может расправиться с ними по всей строгости законов военного времени».

Чтобы подешевле откупаться от ненасытной столичной милиции, он набрал себе продавцов из инвалидов, на одно место по два, но платил этим двоим, как одному, а чаще, вообще не платил. На нескольких, наспех сколоченных прилавках, инвалидная команда Григорьева продавала важнейшие аксессуары Оранжевой революции: оранжевые флажки и оранжевые шарфики, и самое главное и незаменимое для каждой революции – оранжевые резиновые пузыри, надутые воздухом. Торговля шла нарасхват.