В июне тридцать седьмого...

Дядя Гриши Алексей Александрович Каминский оказался человеком удивительным. Он был младше Наума Александровича на несколько лет, во время русско-японской войны воевал в пехоте, под Мукденом, где осколок снаряда угодил ему в ногу, в полевом госпитале молодой врач в окровавленном прорезиненном фартуке отпилил ему ногу под самое колено почти без наркоза — начиналась гангрена.

К семье — жене, женщине суровой и крикливой, тёще, старухе ещё более суровой и крикливой, и к чадам своим — в ту пору их было пятеро — вернулся Алексей Александрович с деревянным протезом вместо левой ноги, в потрёпанной солдатской шинели, с Георгиевским крестом, с китайским подарком — диковинным драконом с выпученными зелёными глазами и хвостом из разноцветной пакли. Вернулся убеждённым ненавистником существующего политического строя России и личным врагом русского самодержца Николая Второго.

В кругу семьи в первый же день по прибытии, выпив чарку и грохнув кулаком по столу, Алексей Александрович, отставив в сторону деревянный протез, на который с полуужасом и полувосхищением взирали самые малые его дети, сказал в полной торжественной тишине:

   — Кто проиграл войну япошкам? — Семейство за незнанием ответа помалкивало. — Царские генералы проиграли! Царь, чтоб он сгинул, проиграл! — Тёща перекрестилась на иконы в красном углу. — А солдат русский воевать умеет... — Глава семьи выпил вторую чарку водки и смахнул скупую слезу, набежавшую на глаза. — Сколько там нашего брата зазря полегло!.. Сколько по госпиталям сгнило... Отседова какой вывод? — Опять все за столом как язык проглотили. И что удивительно — тёща тоже ни слова. — Свергать надо к чёртовой матери царя и его генералов с министрами!

   — Лёша, ты хоть не громко... — осмелилась было жена на возражения.

   — Цыц! — грозно гаркнул Алексей Александрович, а самые малые дети заревели в голос. — Объявляю вам своё решение: отныне на дело революции кладу жизнь!

Надо сказать, что до отправки на японский фронт Алексей Александрович Каминский сапожничал на окраинной улице Екатеринослава, где и обитал со своим семейством. От клиентуры, правда всё больше люда небогатого, отбоя не было. По понятиям рабочей слободки, жила семья вполне сносно.

Вернувшись с войны, опять засел Алексей Александрович в своей комнате, пропахшей деревянным клеем, привычно застучал молотком, выбирая медные гвозди с языка. Однако изменения в жизни и сапожника, и его чад и домочадцев произошли. Теперь часто по вечерам исчезал куда-то сапожник, возвращался поздно, случалось, за полночь, и на вздохи жены отвечал кратко:

   — Не твоего ума дело. Ты за детьми гляди.

Стали и в доме Каминских появляться люди, тоже по вечерам, всё больше мастерового вида — запрутся в комнате Алексея Александровича, и разговоры там тихие, споры, но тоже голосами приглушёнными. Откроется дверь, хозяин скажет:

   — Жена, ещё самовар. Этот простыл.

А как-то, уже совсем в ночь, услышали женщины — тихо, но складно поют за дверью сапожной мастерской:

Вихри враждебные веют над нами,
Чёрные силы нас злобно гнетут...

Тут самый старший из сыновей, Николка — двенадцатый год ему шёл, — оказывается, не спит, объясняет матери и бабушке:

   — Это они про революцию!..

Враз на него женщины свистящим шёпотом накинулись: а ну, в постелю, оголтелый!

Необходимо одно разъяснение: суровость и охота покричать у жены Алексея Александровича и его тёщи больше проявлялись в общении между собой и в совместном воспитании чад. Авторитет же главы семьи был в доме непререкаем. И жило это семейство Каминских дружно, весело, правда, несколько шумно и бестолково.

После первой русской революции вслед за Наумом Александровичем покинул Екатеринослав и Алексей Александрович. Можно предположить, и у него неприятности с полицией и властями произошли.

Ещё одна черта характера была у Алексея Александровича весьма характерная: непоседлив, а может, неуживчив. Вот только с кем? Не с клиентами же своими, которые ему тачать сапоги заказывают. Получается опять — с местными сильными мира сего, властями предержащими...

Словом, к 1911 году сменил Алексей Александрович несколько мест и вот оказался в Минске, предварительно со старшим братом списавшись, и Наум Александрович оказал ему протекцию по устройству с жильём в рабочей слободе у Брестского вокзала.

Небольшой домик в четыре комнаты с садом и огородом за высоким забором, двор с сараем для дров, кусты сирени под окнами, а летом в палисадничке расцветают алые и белые мальвы. Улица немощёная, зимой в сугробах у домов, летом заросшая пахучей мелкой ромашкой.

В этом доме и появился в январе 1911 года гимназист Гриша Каминский.

Приняли его тут радушно, по-родственному, без лишних слов.