В году тринадцать месяцев

— Нет, нет, — запротестовала Ирина, — если ты уверен, что на свете существуют сапожники, давай попытаемся хотя бы одного найти.

Горбун встретил их веселым смешком. Он охотно принял заказ.

— В футбол играли? — и засмеялся.

Ирина вежливо улыбнулась, Игорь надменно пожал плечами.

— А-а-а! Знакомые туфельки, — неожиданно пропел горбун и постучал пальцем по подошве, показывая: вот она, примета, по которой он узнал туфельки.

— Вы ошибаетесь, — холодно проговорила Ирина, — я их купила в прошлом году и еще ни разу не отдавала в починку.

Горбун так развеселился, что отложил молоток в сторону, а к Ирине протянул свои грязные руки и сложил вместе, словно хотел показать, что она сказала такую смешную вещь, что у него даже руки смеются.

— Не понимаю, что тут смешного, — вмешался Игорь.

— Ни одни туфли год без починки не проносятся на молодой, полной жизни и энергии ноге, да еще девичьей.

— Мне же лучше знать, — попробовала прервать его смех Ирина. Но горбун ничего не хотел слушать и все смеялся, постукивая ногтем по подошве, и смеялся.

— Я уже два раза чинил эти туфельки. Вот гвозди, которые я вбил для разговору. Ни у кого таких гвоздей в городе нет, мне их привезли из Одессы. Это же мои гвозди.

Ирина и Игорь переглянулись. Сапожник раздражал их.

— И все-таки вы ошиблись, я их еще ни разу не чинила.

— Я чинил. А приносил ваш папа.

— Послушайте, — Игорь перегнулся к горбуну через загородку, — у нее нет никакого папы.

— Подожди, — отстранила его Ирина, — какой папа?

— Ваш папа.

Горбун перестал смеяться и, показывая им на гвоздики, которые он забивал своими руками не для починки, а для разговору, стал описывать, как выглядит ее папа. Еще один. Третий по счету. Один папа-портрет все двадцать лет на стене провисел без движения, второй папа жил, как выяснилось, на соседней улице и пальцем для Ирины не пошевелил, а третий папа, выходит, носил ее туфли к сапожнику. «Хорошо бы, действительно, — с усмешкой подумала Ирина, — найти такого папу, который бы носил мои туфли к сапожнику». По описаниям горбуна она никак не могла понять, кто же третий. И вдруг к нарисованному портрету — к бритой голове, к пиджаку, к брюкам — сапожник добавил одну деталь: брови, и Ирина узнала дядю Федю.

2

Федор Петрович шпаклевал пол на кухне, Ольга ему помогала. Потом она куда-то вышла и пропала. Оглянулся — нету, еще раз оглянулся — опять нету. Пошел за ней. В свою комнату заглянул — нету, в Иринину заглянул и остолбенел…

Ольга стояла перед портретом на кухонной табуретке и, неловко изогнувшись, вытирала с рамы пыль тряпочкой.

Федор Петрович замахнулся, чтобы стукнуть кулаком о дверь и спросить у Ольги, зачем она туда залезла. Но он смог только сжать пальцы и крикнуть:

— Ольга!

Она вздрогнула, но не повернулась к нему, а виновато опустила руки, слабо пробормотала:

— Пыль… Я вытираю пыль.

Ольга Дмитриевна не понимала, что с ней происходит. Портрет на стене гипнотизировал ее. Стоило ей только ненароком взглянуть на него, как она уже не могла отвести глаз и медленно шла к простенку, а подойдя, зачем-то трогала рукой раму. Со стены на нее смотрел человек, которого она сама сочинила себе в мужья, а Ирине в отцы, человек, придуманный для поклоненья. Икона.

Ольга Дмитриевна каждый день думала о том, что портрет доживает свои последние дни. Ирина — упрямая девчонка, но не настолько упрямая, чтобы оставить его в своей комнате на всю жизнь. Она боялась признаться даже себе, что ей жалко портрета. И страшно. Ольга Дмитриевна как-то отодвинула в сторону раму и замерла: на стене резко выделялось пустое место. Как жить с таким пятном, если даже портрет будет снят? Побелить?.. Но оно будет каждый раз проступать и сквозь побелку. А если даже и удастся его замазать известкой, все равно Ольга Дмитриевна будет угадывать на стене молчаливый четырехугольник.

В течение двадцати лет изображение на стене со всеми орденами и медалями проектировалось на душу Ольги Дмитриевны и отпечаталось там на вечные времена, потому что душу не побелишь, ничем не замажешь: ни известкой, ни краской. И у девочки такое же пятно отпечаталось. Что же будет?!

— Ольга!

Теплота и жалость к этой родной женщине накатили на Федора Петровича. «Слазь оттуда, княгинюшка моя, Ольга Дмитриевна», — хотел он ей сказать, но вместо этого тихо еще раз повторил:

— Ольга…

Подошел к ней, обнял, хотел помочь слезть с табурета, но Ольга отвела его руки.

— Не надо. Я слезу сама, когда… вытру пыль.

— Ольга!

— Ну, что тебе, князь?

Она хотела ему сказать: неужели ты не понимаешь, как мне трудно разрушить свою маленькую религию? Я и сама не рада, а вот тянет вытереть с него пыль, как раньше. Тянет. И с этим ничего не поделаешь, надо примириться и вытирать. Нехорошо, когда в комнате где-нибудь есть пыль.

Федор Петрович мрачно следил за ее суетливыми руками. Он молча вышел и вернулся со шваброй, которую держал за конец обеими руками, словно собирался одним взмахом все сокрушить в этой комнате. Увидев его отображение на стекле портрета, Ольга Дмитриевна повернулась к дяде Феде, загораживая собой икону.

— Что ты хочешь делать?