В году тринадцать месяцев

— Я сейчас разобью этому типу его стеклянную морду.

— Ты этого не сделаешь!

Крик остановил дядю Федю. Он опустил швабру на пол, оперся на нее, тяжело выдохнул:

— Эх!

— Не надо, — заплакала Ольга, — не сердись, князь.

— Эх, Ольга!

Он тоскливо смотрел из-под лохматых бровей на швабру. Сколько ни маши, шваброй тут ничего не сделаешь. Ну, а чем же тогда махать? В конце концов ему надоело бороться с мертвецами, которые даже и мертвецами-то настоящими не были. И ему, пожалуй, уже пора наплевать на этот дурацкий портрет.

Но дядя Федя только на одну минуту устал. А потом злость закипела в нем еще сильнее и вырвалась наружу самым неожиданным образом. Дядя Федя рывком положил швабру на плечо, как винтовку, и начал ходить строевым шагом по комнате.

— Князь! — испугалась Ольга. — Что ты делаешь?

— Ать-два, ать-два, — вместо ответа начал отсчитывать дядя Федя. — Смирр-но! С левой ноги шагоо-ом а-арш! Ать-два, ать-два!

— Князь, — попробовала остановить его Ольга.

Но он продолжал шагать.

— Ать-два, ать-два-три! Левой, левой!.. Заа-певай!.. «Эх, винтовка, трехлинейка, лучше маменьки родной. Стройной колонной рота идет, Красное знамя рота несет…»

— Федя!

В голосе ее была мольба, она просила его остановиться. Но он не хотел ничего слушать.

— На месте шаа-агом а-арш! Раз, два — стой! Товарищ генерал, разрешите доложить! В этом доме в ваше отсутствие никаких происшествий не произошло. Если не считать того, что все маршируют под вашу дудку, товарищ генерал, хотя вас не было не только среди живых, но даже и среди мертвых. Все маршируют, и старый дурак — рабочий горячего цеха Стахурлов Федор Петрович, ушедший на пенсию литейщик, тоже марширует под вашу дудку.

Никогда дядя Федя сразу не произносил так много слов. Ольга укоризненно на него смотрела и слегка улыбалась.

— Князь, князь. В театре работаешь, там, наверное, и научился устраивать представления. Рабочий! Какой же ты у меня рабочий, — она слезла с табуретки, подошла и ласково отобрала у него швабру, — ты теперь в театре работаешь, ты теперь служащий.

— Я и в театре рабочий, — хмуро и устало ответил Федор Петрович. — Рабочий сцены. Я везде рабочий. Это моя должность на земле.

3

Ирина пришла домой не очень поздно, но дядя Федя уже ушел в театр. Ольга Дмитриевна плескалась в ванной, стирала. Ирина мимоходом спросила, не было ли почты, и, услышав отрицательный ответ, прошла на кухню. Она хотела сама поставить чайник, но мать ее опередила. Ольга Дмитриевна пришла простоволосая, в старой ситцевой кофточке с короткими рукавами, которая была до того заношена и застирана, что просто удивительно, как она еще не расползлась на ленточки. Сколько Ирина себя помнила, мать всегда стирала белье в этой кофточке, которая казалась дочери вполне приличной, а сегодня ситчик намок, и сразу в трех местах образовались дыры.

— Сейчас чайник закипит, — сказала Ольга Дмитриевна.

Ирина брезгливо отвернулась к окну. Неряшливость матери ее раздражала.

— Ты бы хоть кофточку другую надела, — бросила Ирина, — а то вся торчишь наружу.

Мать ничего не ответила. Ирина почувствовала, что у нее порозовели щеки от справедливого гнева на мать, которая считает возможным выходить замуж и не считает нужным следить за собой. Опустилась. Она возмущенно передернула плечом и пошла в ванную помыть руки.

На батарее сушился черный лифчик, старый-престарый. Хоть он и был сшит из крепкого черного материала, но, как и ситцевая кофта, от ветхости и заношенности светился. Бретельки, видимо, несколько раз обрывались и были заново сшиты, а сам лифчик был заштопан в нескольких местах, надо было снова его основательно штопать или выбрасывать.

Ирина машинально взяла в руки детское мыло, но тут же бросила назад в мыльницу, сдернула лифчик с батареи и, потрясая им, появилась на кухне.

— Его давно пора выбросить, а ты все стираешь, — и демонстративно бросила в помойное ведро. Мать выхватила лифчик из мусора и виновато сказала:

— Что ты хулиганишь? Он у меня один.

Ирина недоверчиво засмеялась.

— Насколько я помню, этой тряпке уже лет шесть.

— Семь.

— Можно подумать, что ты больше не покупала.

— Ни одного, — ответила мать и покраснела. Ей стало стыдно.

— Ну, разумеется, он стоит миллион, — скривилась дочь.

— Миллион не миллион, а денег стоит. Не жестянки, а рубли.

— Какую ерунду говоришь. На холодильник у тебя были деньги, а на лифчик нет?

Разве могла Ольга Дмитриевна объяснить дочери, как это бывает. Каждый раз, когда она подумывала об этой мелкой покупке, находились другие, более важные. Если бы она купила себе его в прошлом году, например, трех рублей не хватило бы Ирине на новое пальто.

Сейчас деньги есть, Федор Петрович не прячет от нее ни свою пенсию, ни свою театральную зарплату. Но она стесняется брать эти деньги.

На плите заклокотал чайник. Из носика выплеснулась струйка воды и зашипела, заворчала. Но Ольга Дмитриевна пошла из кухни, словно не слышала.

Ирина постояла немного, подошла к ванной, потянула дверь на себя. Не поддается: закрыта на задвижку. Дочь подергала легонько, потом постучала нерешительно.

— Мама!