В году тринадцать месяцев

Горев испуганно смотрел на Татьяну, сначала он просто ничего не понимал, потом у него поползли книзу уголки губ.

— Вы, — сказал он, — вы очень злая женщина, — и беспомощно оглянулся, — лучше бы я подождал у входа, когда освободятся другие столики.

— Не обращайте внимания, — придвинулся к нему Юрий и прошептал: — У нее голова болит.

— Заткнись, Юрка. А вы сидите, успеете пересесть за другой столик. Вам никто этого не скажет. А я скажу… Потому что вы — это я!.. Понимаете? — Она нервно передвинула горчичницу. — Мне, думаете, вас жалко? Мне себя жалко. Я буду такой же, как вы, если не уйду из театра. Вы страшный пример для меня. Каждый день вы мне встречаетесь в коридоре, на лестнице, в буфете, здесь, в нашем кафе, в репетиционном зале наверху… Если хотите знать: я даже боюсь вас. Вы всегда мне напоминаете об одном и том же, об одном и том же. Знаете, о чем?.. Что мне уже двадцать семь. Больше ни о чем… Только одно, что мне уже двадцать семь лет. Двадцать семь! Это очень много. Это полжизни. А что такое полжизни? Вот у него, у моего мужа, тоже полжизни прожито, а он сидит и молчит. Сидит и молчит, не понимая того, что за эти полжизни можно было столько наговорить дерзостей, глупостей и, глядишь, может быть, и умное что-нибудь сказал бы.

— Ладно тебе, — пробурчал Юрий. — Ты уже столько наговорила за свои полжизни, что теперь и помолчать не мешало бы.

Татьяна устала говорить, помолчала, закончила бесстрастно, даже с какой-то ноткой жалости к себе.

— Иногда мне кажется, что я физически ощущаю, как из меня уходят минуты, слова, жесты в ту прожитую половину жизни. Я даже физическую боль ощущаю.

Юрий заботливо заглянул ей в лицо.

— Дать воды?.. Или, хочешь, я вина возьму? Или в аптеку сбегаю за каплями?

— Не надо.

Завязывая на ходу фартук, подбежала Нина.

— Извините, я совсем забыла про вас. Стала снимать фартук и вспомнила.

— Почему снимать? — заинтересовалась Татьяна.

— Все! — улыбнулась девушка. — Эти столики закрываются. Вас обслужу, и все.

За соседний столик уселся толстый и лысый дядька. Он барственным жестом попытался привлечь внимание Нины.

— Потом подойдете ко мне.

Нина и бровью не повела. Она достала книжечку из кармана фартука, карандашик и только тут соизволила заметить нетерпеливого клиента.

— Гражданин, — сказал она, — эти столики не обслуживаются, — и повернулась к Татьяне. — Есть ваше любимое клубничное варенье.

— Два — блинчики, — начал перечислять Юрий, — одну кашу с молоком и…

Татьяна его перебила:

— Подожди. Нина, почему закрываются… столики?

— Перешла на очное отделение.

— А разве ты учишься?

— На третьем курсе… на юридическом, — с гордостью сообщила она, перешла поближе к Гореву. — А вам?

— Мне кашу и кофе.

Нина записала все, улыбнулась.

— Вас по старой дружбе обслужу, и все. Директор ругается, ужас. Гражданин, напрасно вы сели сюда. Я же вам русским языком сказала: эти столики не обслуживаются,

— Почему?

— Официантки нет.

— А вы?

— Я не официантка.

— Как этот юмор понимать? Принесите мне тогда жалобную книгу.

— Вот смешной. Ничего я вам не принесу. Я больше здесь не работаю.

Татьяна закусила губу.

— Ниночка, — сорвавшимся голосом спросила она, — а на твоем месте есть кто-нибудь?

— В том-то и дело, что никого. Директор из себя выходит. Кого зря брать не хочет, а…

— Дай мне твой фартук.

— Зачем?

— Я тебя очень прошу.

Татьяна почти насильно развязала бант, фартук оказался у нее в руках. Нина улыбалась и не знала, что ей делать.

— Зачем это вам?

— И корону, и книжечку.

— Что вы задумали?

Татьяна повязала фартук, пристроила корону.

— Я работала официанткой… в пьесах. Подавала омаров в старинных английских ресторанах, устриц в парижском кафе. Я разливала вино в японских тавернах, марсельские кабачки мне тоже знакомы… Ну, как, идет мне этот наряд?

— Очень даже, — хихикнула Нина.

— Идем.

— Куда?

— Я сегодня за тебя поработаю, а завтра оформлюсь по всем правилам, со всеми справками.

— Ой, я не знаю, — засомневалась Нина, — директор не разрешит.

— Идем к директору.

— Сядь, — попробовал ее урезонить Юрий, — чего ты придуриваешься?

— Чем играть официанток на сцене, я лучше буду их играть в жизни. По крайней мере, чаевые настоящие.

Горев и Юрий остались сидеть за столиком. Они смотрели друг на друга и молчали. Шумно вошли Борис, Николай и Анатолий. Собственно, шум производил один Борис. Проходя мимо столика Татьяны, он похлопал Горева по плечу, необидно спросил:

— Ну, что там пишут французы?.. Подорожал французский бифштекс, а?

— Вы зря туда садитесь, — предупредил Горев, — там, кажется, не обслуживается.

— Ничего, садитесь, братцы. Алла, — позвал он, — подойдешь к нам?

— Хорошо, сейчас, — отозвалась девушка.

— Вот, а вы говорите — не обслуживаются.

Юрий скрипнул зубами, стукнул несильно кулаком по столу.

— Может, мне пойти за ней? — негромко спросил он у Горева. — Дать ей одну хорошую по шее?

— Что вы? — ужаснулся старик. — Она же артистка.