В чистом поле: очерки, рассказы, стихи

Безвыходность, отрешенность, пустота.

На другой день, к приезду родни из Тюмени, отец, уже обмытый по православному порядку и обряженный соседками, лежал в гробу, сколоченном мужиками из сосновых досок в совхозной столярке. Пахло парафином от горевших в изголовье гроба свечек. И зять Стасик, муж двоюродной сестры Вали, растерянно хлопая себя по карманам, не обнаруживая спички, два раза прикурил от крайней свечки. Потом, видимо, понял: так негоже. Да еще на богохульство Стасика цыкнула соседка Дуся Кукушкина, которая в последний день жизни нашего твердокаменного атеиста отца принесла и надела на него крестик: «Вот крестик твой… дай надену… прими крестик, прими… Прости меня, Василий Ермилович, за всё, прости!»

Приходили люди, стояли у гроба.

А в огороде в это время полыхал жестокий костер – мама распорядилась вынести и сжечь на этом пустом осеннем огороде матрас, подушку, простыни, комковатое ватное одеяло, старенький полушубок, что подкладывали больному под подушку, то есть все то последнее, на чем провел свои остатние на свете дни наш отец.

Страшно и могуче восстал посреди куч потускневшей картофельной ботвы этот костер, взвившись полыхать от «порции» бензина, погодившегося на дне литровой бутыли, для какой-то надобности стоявшей в подполе. Языческое пламя костра металось с адским треском, поглощая в огне миазмы не одоленной когда-то крепким человеком болезни, клубясь и завиваясь жирными дымами.

С ужасом в груди глядел я на метавшиеся драконы огня, которые испепеляли все прошлое ушедшего в иной мир. А прошлое это: церковный клирос, где отец наш мальчишкой пел в православном хоре старообрядцев, комсомольская молодость в колхозной артели, куда они привели с юной матерью на общественный двор свою единственную лошадь Булануху, затем – строительство Магнитки, Финская, Отечественная война, где гвардии рядовой отец наш воевал в пехоте под Ростовом-на-Дону, Воронежем, Таганрогом. Тяжелое ранение, возвращение в родные Палестины. Работа учетчиком и токарем в совхозной МТМ, зав. материальными складами, затем – штатный охотник-ондатролов. И только потом вольная рыбацкая жизнь – уже на пенсии…

Хоронили отца, как он нам «завещал» однажды: «Без траурных оркестров, без попов, но обязательно – с ружейным салютом». В доме было два гладкоствольных охотничьих ружья. И мы с приехавшим на похороны братом Сашей поочередно салютовали в небо дробовыми зарядами, пока траурный «кортеж», огибая околичный, выжженный недавно деревенскими пакостниками, сосновый рям, неспешно двигался к заросшему дурной осокой, старообрядческому, то есть двоеданскому, погосту. Просалютовали мы там из ружей и после горького погребения. Будто отрубили, невозвратно осиротев, отправили в вечные пределы – вчерашнее, дорогое, заветное…

Вскоре стали слышаться орудийные погребальные салюты в Москве – на Красной площади. Из первых уходящих политбюровцев громко хоронили идеолога Суслова. Про Пельше не вспомню. Видимо, ушел еще раньше. Потом погребли еще кого-то. И еще! Через год после окуневских похорон отца умер Брежнев, едва отстояв на мавзолее в октябрьский праздник. Брежнева почему-то было жальче остальных.

Недолго побыл в верховном чине больной и «не имевший» национальности Андропов. Национальность, конечно, была вполне определенная, о чем просвещенные интеллигенты ведали: папа – В. Либерман, матушка – Е. Файнштейн. Но нигде в официальных бумагах сие не обозначалось. Низовые народные массы, которым стали продавать дешевую водку «андроповку», сильно этим не интересовались. Выходило, что Андропов – гражданин вселенной, которого пытались вылечить главный лекарь страны Чазов и приглашенный профессор из США А. Рубин. Нет, не помогли никакие большие затраты мировых банков, где и сейчас сидят андроповские соплеменники. А они своих редко бросают…

Про Андропова позднее писали, что это он тайно намечал реформы в советском государстве, на которые потом наивно и опрометчиво клюнул да быстро – под доглядом и контролем вечных наших недругов американцев – погорел Меченый. Великую страну погубил и себе стяжал «славу» предателя…

В тюменской школе №10, где училась моя младшая дочка Наташа, висел стенд с членами и кандидатами в члены Политбюро. После всякого траурного кремлевского дела и громких похорон, из стенда убирали фотокарточку очередного умершего. Четвероклассница и примерная пионерка Наташа, с тревогой следя за исчезновением фотокарточек, однажды сказала: «Осталось двенадцать… Папа, а когда все они умрут, партии КПСС не будет?» Как в воду глядел ребенок. А устами ребенка, известно, глаголет истина.