В чистом поле: очерки, рассказы, стихи

Сошел с междугороднего автобуса на въезде в родное село. Остальные попутчики сойдут в центре, возле Дома культуры. Пассажиров прибыло немного. Также пусто и на улице. Одна кривоватая – так с основания возвели заезжие с Кавказа «мастера»! – водонапорная из красного рыхлого кирпича башня, стоит особняком. У ближнего двора, кажется, Степанова Ивана, – комбайн у ворот. В копнителе остатки обмолоченной соломы. Как поставлена сюда совхозная техника после уборки пшеницы, так и стоять ей здесь до новой осени. Так сохранней! Может, по весне комбайнер в мастерскую на ремонт перегонит. Кто «знат», как говорят тут, усекая слова, родные чалдоны-сибиряки.

Пару легковых машин пробежало, две доярки в отдалении про- трепали на ферму, желтый кобелек с размаху присел, азартно чешет лапой за ухом. Шагаю себе. И первой кого встречаю – её, Валентину, соседку с нашей Коммунаровехой улицы. Ясно, ругает кого-то из баб, она всегда, как помню, была мастерица ругать, на деревенском языке – «страмить». Для пущей наглядности и слышимости могла забраться на крышу своей избы и с верхотуры громко «поливать» на весь деревенский околоток в чем-то проштрафившуюся перед ней соседку. «Поливала» больше для профилактики, для картинности. Ведь потом также скоротечно могла и помириться с ней. Теперь, конечно, хватка не та, на крышу не залезть, на коньке двускатном не удержаться, азарта поубавили годы, болезни, да и ругаться практически становится уже не с кем. Многих Бог прибрал и в нашем окраинном околотке…

На ум приходит недавнее летнее стихотворение, написанное мной после очередного посещения родных весей. Именно – после посещения. Иной глагол – мне, давно отколовшемуся от сельского бытия, совесть употребить не дозволяет.

Села родного не узнать,
Как будто власть переменилась.
Мрачней отец, старее мать
И я угрюмей. Что случилось?
Как будто мир его и лад
К былому разуму не тянет,
Как будто много лет подряд
Здесь правят инопланетяне.
На «москвичах», на «жигулях»
Пылят и катят незнакомо.
Безлюдно к вечеру в полях,
Зато битком у гастронома.
Глаза прикрою: ты ли, Русь?
Во мгле полыни и пырея?
И снова мрачно оглянусь:
Не пугачевщина ли зреет?
Строка, быть может, не права,
Поищем лучшие глаголы.
Но не хочу плодить слова
И соловьем свистеть веселым.
Не то чтоб нечего сказать,
Не то чтоб правда не по чину,
А просто горько сознавать,
Что я и сам тех бед причина…

Теперь понимаю: строки эти родились тогда в предчувствии близких перестроечных бед. В родном селе – в том числе. Где растащат по дворам – на дальнейшее гниение – технику, раздербанят по бревнышку скотные дворы, уничтожат молочное и мясное поголовье. Пропьют все, что было не пропито в «застойные годы». И опомнится, и затоскует спохмела и с горя русский мужик (как жить теперь?!), из которого – на американский лад – тщетно пытались сделать капиталистического фермера. Тихо затоскует. И долго вызревать в нем «пугачевщине», вдруг озарившей мои поэтические раздумья еще в начале 80-х…

Какое-то время идем рядом. Валентина в осеннем плотном пальтеце, мягких войлочных сапогах, но в летнем еще цветном платке, интересуется городской житухой, много ли в городе платят, как там братья мои, их жены, ребятишки. Все ли живы-здоровы. Отвечаю сухо, с долей неуверенности, скептицизма, но так, чтоб удовлетворить любопытство женщины и исключить лишние вопросы. Потом она сворачивает в недлинный переулок с пожухлой крапивой и сморенной инеями лебедой, говорит, что надо зайти в магазин, оборачивается и негромко, с печалинкой в голосе, произносит:

– А отец-то ваш… плох. Ой, плох, Коля, совсем плох…

И сам догадываюсь: невеселые дела у бати, коль родственники забили тревогу и отправили меня в Окунёво наше – присмотреть за отцом, помочь, чем можно, матери. Поезжай! Мол, все братья, сестры, племянники работают на производстве, а ты один у нас в Тюмени не у дел, только за столом сидишь да чего-то там в тетрадке чиркаешь, самый дельный для пригляда за больным. Да я и сам ощущаю, что большинство моей родни, практичной и деловой, хоть я давно член Союза писателей СССР, держит меня за городского юродивого. Пишет, мол, а дача кармацкая, куда родня как- то наведалась ко мне, в бурьяне и крапиве, заборы кривые, земля полупустует…