В час ворон

Вялый рот открыт, и черные из-за масла пожирателя греха вены тянутся от него к горлу и ниже, к роскошному шерстяному костюму. Пустые глаза Стоуна Ратледжа смотрят на меня. Он свисает с ветки. Мертвый.

Я тяжело сглатываю. Живот скручивает.

– Господи, нет! – Я отталкиваю фото. – Что за хрень с ним случилась?

– Нет? – Шериф Джонс склоняет голову на плечо. – Ничего в смерти Стоуна не кажется вам знакомым? Эти черные следы яда. Ужасно похоже на то, что случилось с вашим дедушкой.

– Дедуля умер от сепсиса, так сказал патологоанатом, – говорю я чуть резковато, напоминая о том, что он уже знает. Но это не снимает подозрений.

Если человек провел всю свою жизнь, заговаривая смерть, это рано или поздно аукнется. Откашлять получается не все. Токсичная черная мокрота накопилась и сожгла его тело. Проникла в кости и сгноила изнутри.

Августус Хэмиш Уайлдер был солнечным старичком с кучей увлекательных историй и ненасытным аппетитом к шуткам над бабулиной мрачностью. Он передал мне свой дар, когда мне было всего девять. Дедуля рассказал мне, что может делать, затем научил меня тайным библейским писаниям. Дар прыгнул из него в меня.

Правил заговаривания смерти немного. Если передашь кому-нибудь тайные писания, дар пропадет. Передать его можно только человеку противоположного пола. Если умрешь с даром, он пропадет навсегда. А еще нельзя заговорить чью-то смерть дважды.

Чего дедуля мне не поведал, так это то, как прожить целую жизнь с грузом душ, которых ты не смог спасти. Что я проведу целую жизнь, пытаясь искупить это.

Я по-прежнему ясно как день вижу его мертвое тело, вытянувшееся во всю длину нашего кухонного стола, когда бабуля готовила его к посмертию. Я сидела, скрестив ноги, на толстом сосновом ящике, который Могильный Прах сколотил для него, и наблюдала за ней.

Бабулин род когда-то давно жил в горах Аппалачи. Забота о мертвых была их традицией. Она привязала его бечевкой к нашей фамильной доске – семейной реликвии, как будто похоронная доска – это что-то, что ты надеешься получить от родственников в наследство.

Тусклые шотландские похоронные монетки, полученные в подарок на свадьбу от хорошего друга, закрывали дедулины глаза. В рот ему бабуля вложила три вещи: цветки табака с целыми зернышками, чтобы было чем набить трубочку, кофейные зерна, смешанные с жиром от бекона, чтобы он никогда не голодал, и куриную лапку, чтобы не забывал, что бабуля следит за ним, даже когда он в шести футах под землей.

По традиции голову мертвого обвязывали платком так, чтобы он держал рот закрытым. Но бабуля взяла четыре шипа дикой сливы и заколола ими дедулины губы. Туго затянула вымоченной в голубиной крови ниткой, крест-накрест обмотанной вокруг шипов, будто шнурки на кроссовках.

Чтобы он не рассказал мертвым или дьяволу ее секреты.

Когда дошло до потрошения, она велела мне пойти поиграть снаружи. Понадобилось два холщовых мешка сушеных розовых бутонов и лаванды, которые она собрала летом, чтобы наполнить его. Она сказала, что не было большой разницы с животными, из которых мы набивали чучела. Это был единственный способ сохранить его свежим, пока жесткая зимняя земля не размягчилась достаточно, чтобы выкопать могилу.

В первую ночь он лежал перед камином в своем сосновом ящике. Красное пламя лизало стену за ним. В тусклом свете тлеющих угольков чуть поодаль виднелся силуэт бабули, шьющей в кресле-качалке.

В середине ночи меня разбудил треск.

Он был похож на звук сухих поленьев, которые бросают в полыхающее пламя, только более пустой, такой бывает только у костей. Я приподнялась на своем тюфячке на полу и проследила, как бабуля на мгновение прервала свою работу, вслушиваясь, а затем вернулась к шитью, как будто треск костей был само собой разумеющимся делом. Только с возрастом я поняла, что это признак начавшегося трупного окоченения, которое вынудило бы дедулино тело сесть, не будь он привязан к доске.

Забавно, что и десяти минут не прошло с того момента, как я нашла дедулю мертвым, как Могильный Прах вынес сосновый ящик из сарая. Точно дедулиного размера.

Бабуля сказала, что знала: дедуле подошел срок покинуть этот мир. Уверяла, что курицы сообщили ей о близящемся зле. Их яйца стали изнутри кроваво-красными – еще один вестник смерти.

– Я тут вижу возможное убийство, – говорит шериф Джонс, вырывая меня из воспоминаний.

– Или человека, настолько убитого горем от потери сына, чтобы повеситься, – едко отмечаю я.

– Записки не было, – говорит шериф.

– И?

– И мы рассматриваем все версии.

«Страдай, как я страдала». Слова собственного проклятия возвращаются ко мне. В тот день в суде я прокляла Стоуна. «С тобой, как поступил ты». Я хотела, чтобы ему было так же больно, как было мне после смерти Адэйр. Мое желание исполнилось, и его сын Эллис умер. Он почувствовал боль, полагаю, равную моей. Это сделала я?