В час ворон

— Нет! Нет! Нет! — Я пытаюсь заставить Грача сесть, но его руки в моей хватке будто скользкие макаронины. — Просыпайся! — кричу я. И тогда я замечаю.

Крови нет.

И синяков.

На Граче ни царапины. Он идеальный, он прекрасный, он — все, чего желает мое сердце.

И он ненастоящий.

Все, что я считала истинным, уплывает. Дождь заливает лицо. Я закрываю глаза и снова оказываюсь в уютной комнате Адэйр, нос к носу с ней. Ее слова шепотом отдаются в голове: «Ты должна меня отпустить».

Я достаю из кармана истрепанное перо, которое храню как раз на такие случаи. Я загадываю освободить Грача.

И отпускаю перо.

— Очнитесь! Мэм, очнитесь!

Мои веки с дрожью приподнимаются, и я вижу стоящего надо мной незнакомца. Как я оказалась на обочине в грязи? Водительская дверь широко распахнута. Одной ногой я все еще в машине.

— Мэм, вы в порядке? — снова спрашивает мужчина.

Справа слышно бормотание. Или, вернее, медленный прерывистый звук песни души, зовущий меня. Бабуля привалилась к двери в кабине пикапа. Илистая грязь с берега реки пробивается сквозь трещины в пассажирском окне. Струйка крови бежит по ее лицу.

Ослепляюще яркий свет с дороги пронзает ночь, вынуждая даже разбудившего меня мужчину обернуться на него.

Мы оба смотрим, как мерцает сияющий голубой свет, забирая душу Грача из этого мира. Освобождая ее.

Фигура выступает из света и зовет меня по имени.

Трескучие искаженные голоса погружают меня во тьму.

Глава 21 Творить чудеса по справедливости

Я чую запах смерти, идущий от бабули, даже сквозь толстое больничное стекло. Врачи говорят, что, если она выдержит ночь, у нее будет неплохой шанс выжить.

Я их не поправляю.

Текущей медленной струйкой смерти хватает на ночь и большую часть следующего дня. Дюйм за дюймом она распространяется по ее телу. Я слышу, как затухает песня бабулиной души, слабый, жалкий звук. Я всегда представляла ее как оглушительный грохот церковного пианино или яростные раскаты грома. Но она оказалась свистящей, хриплой мелодией старающегося аккордеона.

Я могла бы запросто заговорить ее смерть, когда мы приехали в больницу.

Но я жду.

Не знаю, чего именно. Может, я хочу, чтобы она пострадала в этом подвешенном состоянии между жизнью и смертью как можно дольше. Или, может, я не решила, собираюсь ли я ее спасать.

Вниз по коридору от реанимации Могильный Прах посапывает на жестком стуле для ожидания. Я понятия не имею, как он может в такой позе спать. Проезжающий мимо дальнобойщик заметил нашу машину, застрявшую между канавой и берегом реки. Пятью минутами позже приехал Оскар, отвозивший Могильного Праха домой.

Я ударилась головой, когда мы врезались в дерево — доктор сказал, что у меня легкое сотрясение. От головной боли мне дали какие-то таблетки. Если бы бабуля не застряла на пороге смерти, меня бы тоже оставили на ночь.

— Сколько еще? — тихо говорит стоящая рядом тетя Вайолет. Мы смотрим на машины, мониторящие затухающую жизнь ее матери.

— Наверное, пора, — говорю я.

Я принимаю решение.

— Не делай этого. — Тетя Вайолет хватает меня за локоть, когда я делаю шаг в сторону палаты бабули. — Она не заслуживает твоей доброты.

— Нет. — Я киваю, соглашаясь с тетей. — Она не заслуживает моей доброты, ты права. Но дело не в том, что она заслуживает, а в том, какой я человек. И я лучше ее. — Без дальнейших задержек я захожу в палату бабули, чтобы спасти ее.

Мы одни.

Она и я.

И смерть.

Компанию нам составляют только периодический «бип» ее еле бьющегося сердца и тихий шорох кислородного аппарата. Я задергиваю тонкие шторки на смотровом окне и подхожу к бабулиной койке.

Вонь смерти у всех разная. У бабулиной запах прогнившей рвоты. Я рефлекторно прикрываю нос и отгоняю дурноту.

Я беру ее за костлявую руку. Она холодная и хрупкая, будто ее легко раздавить. Обвивающие ее вены выпирают, словно голубые червяки, живущие под тонкой, как бумага, кожей.

Наклонившись ближе, я вслушиваюсь в песню ее души. Это прерывистый, неровный звук. Я подвигаюсь к ее сморщенному уху и шепчу:

— Я использую свой дар в самый последний раз. У тебя больше никогда не будет надо мной власти. — Возможно, это мое воображение, но я могу поклясться, что бабуля вздрогнула от моих слов.

Пора.

Я прикладываюсь лбом к ее лбу, легонько гладя ее по голове и по плечам. Затем так же провожу руками по себе. Снова и снова, от нее ко мне, готовясь объединить ее душу с моей, чтобы можно было заманить ее смерть ко мне. Затем я начинаю шептать тайные писания, которым научил меня дедуля. Библейские стихи, которые призывают смерть и позволяют мне заговорить ее. Стихи, которые бабуля наверняка многажды читала сама, не подозревая об их особой силе.

В комнате холодеет, и смерть поднимается из бабулиного тела.

Песни наших душ — мой безымянный гимн, ее жалкий аккордеон — ждут, зависнув между моих открытых ладоней, готовясь вцепиться в смерть и соединиться воедино.

Затем я хлопаю.

Электрический разряд пронзает меня насквозь.

Звук громче любого микрофонного взвизга отдается в ушах, заставляя все тело онеметь. Он отбрасывает меня не меньше чем на три фута.