В час ворон

— Сделай что-нибудь, — умоляет мой голос. — Не позволяй им забрать его.

— Молчать! — рявкает она в ответ. — Никакого толку с этого не выйдет. Ты уже достаточно натворила. — И когда она склоняет голову в мою сторону, я замечаю латунную цепочку ключа с зубчиками-зубами на ее шее. Наверняка знает, чем я занималась, если понимает, какой рецепт я украла. Но какое мне дело? Она все равно и не пошевелится помочь с шерифом.

В груди вспыхивает злость. Устраивается под костями. Добирается до самой моей сердцевины. Я протискиваюсь мимо бабули и заместителей шерифа на крыльце и ухожу в дом.

Рейлин спешит за мной внутрь.

— Милая, может, тебе просто…

— Иди домой. — Я разворачиваюсь, резко и быстро. Ее глаза на миг расширяются от удивления, а потом сужаются от обиды. Я заталкиваю внутрь ярость, которая бурлит во мне, понимая, что не надо было срываться на нее. Но прямо сейчас я едва могу дышать, не то что вести разговоры. Я цепляюсь за последние капли доброты, оставшиеся во мне. — Я ценю тебя, очень ценю. Мне просто нужно… немножко продышаться.

Благослови ее Господь — ее глаза смягчаются невысказанным пониманием. Она протягивает руку и легонько сжимает мою.

— Позвони мне потом.

Я киваю. Дверь-ширма медленно закрывается за ней.

Вода тонкой струйкой течет из крана на кухне, пока я наполняю стакан. Я выпиваю его, затем еще один. Ни тот, ни другой не в состоянии потушить злость, фрустрацию, горечь — все, что пожирает меня сейчас.

Меня немного утешает знание, что самая изобличающая улика сейчас дома у Рейлин — бутылочка из-под духов.

Я тянусь к крану, чтобы наполнить третий стакан, когда замечаю, чего нет в нише на кухне. Пустое место, чистое, там, где обычно стоит знакомый ящичек. Там полно рецептов, которые могут уличить нас обеих, и не только в смерти Стоуна Ратледжа.

Я лихорадочно оглядываю кухонный стол. Пробегаюсь по полкам. Залезаю в ящики. Где бы я ни искала, ничего.

Он пропал.

На полсекунды мысли путаются от непонимания. Зачем, бога ради, бабуле прятать ящичек с рецептами — меня защитить?

Я фыркаю себе под нос. Да зачем ей. Она защищает себя.

Скрип несмазанной двери-ширмы заставляет меня развернуться. Бабуля шаркающей походкой заходит в дом. Из-за ее возраста и хрупкого телосложения ее невозможно подозревать и в убийстве мухи.

— Собираешься поведать мне, чем занималась? — Ее голос похож на что-то тяжелое и с зазубринами, что скребет землю. В ее тоне всегда слышатся обвиняющие ноты. Эта нота тычет в меня своим уродливым пальцем, будто все — моя вина. — Или мне нужно спрашивать дважды?

Полные презрения слепые глаза пялятся прямо на меня. Ее очерствевшее сердце всегда выискивает причину срезать меня. Я хочу бросить в нее всеми имеющимися у меня вопросами, но сейчас не время — не когда силы правопорядка толпятся у дома. У меня нет ни малейших сомнений, что, если на нее хоть немного надавят, она сдаст меня, если это поможет спасти собственную задницу. Она на Библии поклянется, что ящичек с рецептами мой.

— Не знаю, где ты спрятала рецепты, — мой голос угрожающе тих, — но если ты хоть на секунду уверилась, что я не расскажу шерифу, как ты пользовалась моим маслом, то ты жестоко ошибаешься.

Бабуля меняется в лице, сереет почти до цвета пепла, когда она осознает мои слова. Ее затуманенные глаза отбегают к нише, где должен стоять ящичек. Для ее больных глаз окно выглядит прямоугольником света. Черный квадрат, обычно стоящий там, пропал.

Узловатыми артритными пальцами она хватает латунную цепочку с ключом, как тревожный священник четки. Она испугана. Боже мой, она испугана.

Я опираюсь спиной на раковину, понимая вдруг, что не бабуля спрятала рецепты. Единственный человек, который когда-либо заходит в дом, — это…

Из окна видно, что Могильный Прах вернулся, а с ним приехали другие заместители шерифа. Этот осел спрятал рецепты, чтобы защитить ее.

Я выскакиваю на задний двор, чтобы разобраться с Прахом. Дождь немного поутих, но все еще упорствует и не заканчивается.

— Извините, заместитель, — говорю я офицеру, который стоит на крошечном крыльце коптильни с дробовиком Праха в руках. Он не останавливает меня, когда я врываюсь в спальню Могильного Праха.

Он поднимает взгляд от пиджака для похода в церковь, который надевает.

Не помню, когда в последний раз заходила к Могильному Праху — наверное, годы назад. В ржаво-красном платяном шкафу, который старше нас с ним, на рейке висят только шесть рубашек. Шкаф сделан из аппалачской сосны и выкрашен домашней молочной краской, тонированной красной глиной. На полке сложены четыре пары рабочих брюк и пара нижних футболок. У кровати — единственная масляная лампа и Библия. Кувшин и тазик теснятся на столике рядом с маленькой дровяной печкой. Абсолютный минимум средств существования. Ничего современного. Это не от нужды. Он выбирает эту жизнь. В этом личное искупление Праха, но искупление за что, я не знаю.

— Как мило, что ты к нам присоединился, — язвлю я. Затем, вспомнив свою цель, добавляю сквозь сжатые зубы: — Где ты его спрятал? — Он прекрасно понимает, о чем я. Я вижу это по глазам.