Утро помещика

– Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, вдь онъ и говорить то не можетъ, какъ человкъ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, – продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и смшную фигуру Давыдки. – Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сіятельство, мы – голь, хуже насъ во всей слобод у тебя нту: ни себ, ни на барщину – срамъ, а все онъ насъ довелъ. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вотъ и дождались, хлбъ лопаетъ, а работы отъ него, какъ отъ прлой вонъ той колоды, только знаетъ на печи лежитъ, либо вотъ стоитъ, башку свою дурацкую скребетъ, – сказала она, передразнивая его. – Хоть бы ты его, отецъ, постращалъ что-ли, ужъ я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, въ солдаты ли: одинъ конецъ. Мочи моей съ нимъ не стало.

– Ну, какъ теб не гршно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, – сказалъ Князь, обращаясь къ нему.

Давыдка не двигался.

– Вдь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то вдь только смотрть на него, вдь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать – гладухъ какой! Нтъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ глядть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, – говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. – Вдь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ лсъ ухалъ, а ему веллъ ямы копать, такъ нтъ вотъ, и лопаты не бралъ! – На минуту она замолчала. – Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, – взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: – «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» – она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ тмъ-же одушевленіемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.

– Вдь все одна, кормилецъ, – старикъ-отъ мой хворый, старый, а я все одна, да одна. – Камень и тотъ треснетъ. Хоть бы помереть, такъ легче бы было; одинъ конецъ, а то сморятъ они меня, отецъ ты нашъ, мочи моей ужъ нтъ. Невстка съ работы извелась, и мн тоже будетъ.

– Какъ извелась? отчего?

– Съ натуги, кормилецъ. Взяли мы ее запрошлый годъ изъ Бабурина, – продолжала она слезнымъ голосомъ, – ну баба была и молодая, свжая, смирная: важная была баба, родной. Дома-то у отца за заловками въ хол жила, нужды не видала, а какъ къ намъ поступила, какъ нашу работу узнала, и на барщину, и дома, и взд, она, да я. Мн что? я, баба привышная, она-жъ тяжелая была, да горе стала терпть, а все маялась – работящая была – ну, надорвалась, сердешная. Стала чахнуть, да чахнуть. Лтось петровками еще на бду родила, a хлбушка не было, кой-что, кой-что ли, работа-же спшная подошла. У ней груди и пересохли. Дтенокъ первинькой былъ, коровенки нту-ти, да и дло наше мужицкое, гд рожкомъ выкормить, а кормить нечмъ; ну извстно, бабья глупость, она этимъ пуще убиваться стала. А какъ мальчишка померъ, ужъ она съ этой кручины выла, выла, голосила, голосила, да нужда, да работа, все таже, да такъ извелась, сердешная, что къ Покрову и сама кончилась. Онъ ее поршилъ, бестія. Что я тебя просить хотла, Ваше Сіятельство – продолжала она, низко кланяясь.

– Что?

– Вдь онъ мужикъ еще молодой, отъ меня уже какой работы ждать, нынче жива, а завтра помру. Какъ ему безъ жены быть? Вдь онъ теб не мужикъ будетъ. Обдумай ты насъ какъ нибудь, отецъ ты нашъ.

– То есть ты женить его хочешь? Чтожъ, это дло.

– Сдлай божескую милость, ты нашъ отецъ, ты наша мать, – и, сдлавъ знакъ своему сыну, она съ нимъ вмст грохнулась въ ноги Князя.

– Зачмъ-же ты въ землю кланяешься, – говорилъ Николинька, съ досадой поднимая ее за плечо. – Разв нельзя такъ сказать. Ты знаешь, что я этаго не люблю. Жени сына, пожалуйста, я очень радъ, коли у тебя есть невста на примт.

Старуха поднялась и утирала рукавомъ сухіе глаза. Давыдка послдовалъ ея примру и въ томъ же глупо-апатическомъ положеніи продолжалъ стоять и слушать, что говорила его мать.

– Невсты-то есть, какъ не быть? Вотъ Васютка Михйкина, двка ничего, да вдь безъ твоей воли не пойдетъ.

– Разв она не согласна?

– Нтъ, кормилецъ, коли по согласію пойдетъ?

– Ну, такъ чтожъ длать? Я принуждать не могу, а вы поищите другую: не у себя, такъ у чужихъ, я охотно заплачу 100, 200 р., только бы шла по своей охот, а насильно выдавать замужъ нельзя. И закона такого нтъ, да и грхъ это большой.

– Э-э-эхъ кормилецъ! Да статочное ли дло, чтобы, глядя на нашу жизнь, охотой пошла? Солдатка самая и та такой нужды на себя принять не захочетъ. Какой мужикъ и двку къ намъ въ дворъ отдастъ. Отчаянный не отдастъ. Вдь мы голь, нищета. Одну, скажетъ, почитай, что съ голоду, заморили, такъ и моей тоже будетъ. Кто отдастъ? – прибавила она, недоврчиво качая головой. – Разсуди, Ваше Сіятельство.

– Такъ что же я могу сдлать?

– Обдумай ты насъ какъ нибудь, родненькій, – повторила убдительно Арина, – что намъ длать?