Утро было глазом

А потом мы вдруг помирились. Играло что-то бравурно-отправительное, начальствующий открывал громкий рот – и вначале звуки хлопков летели к потолку, а затем к ним присоединились фуражки, кто-то выхватывал меня из толпы, кто-то протягивал завернутую в бумажный кулек землю. Шел шепот: «Пожалуйста, не обессудьте». Руки жали руки, плечи принимали хлопки, а я искал тебя глазами среди экипажей и провожающих – и не находил. Спустя полчаса я пришел в наш отсек и в застекленном проходе увидел тебя, ты водила рукой по стеклу, а снаружи красный распадался песок. Ты что-то шептала, а затем повернулась ко мне, и я ощутил, что, как бы ты ни постарела, все равно после своего возвращения я буду с тобой. И в полете я буду с тобой, и до полета я буду с тобой, и спустя тысячелетия я буду с тобой, и в глубине веков – до тебя и меня – я буду с тобой. Земля пахла сыростью, ее было приятно мять, как творог. Черный творог, в котором извивались дождевые черви. «На счастье», – сказали они, а ты сказала: «Стать жертвой чего-то нечеловеческого – самое большое испытание для любви». Песок изматывался, не умея досказать свою повесть, ветер усиливался, в отдаленном корпусе поднимали щиты, порыжевшая от времени башня, как шпиль покинутой церкви, высилась посреди красной земли…

До вылета оставалась неделя. Вечная неделя.

четвертая запись

Сегодня – третий день на борту, а я думаю о том, что время не может быть неизменным. Нет, никакого отчаяния я не испытываю. Мне даже не страшно. И до меня возвращались обратно – и не возвращались. «Что такое жизнь? Ты когда-нибудь задумывался об этом?» Немой демон песка. «Жизнь – совершенная вероятность стать иным».

Тебе не нравилось, когда я заводил речь о твоем отце. Тебе казалось, что я оскорбляю его, возлагаю ответственность за неудачное воскрешение на него одного. Дело не в этом: как ты не знала своей матери, так я не знал своих родителей. Мать – то, что при помощи сообщающихся сосудов кормит тебя, отец – механизм, прикованный к штырю, что учит тебя держать ложку, затем книгу, потом – произносить русские звуки. В голове мешанина, во рту – отрыжка от маминой пищи, за окном – красная тьма, что, обрастая песком, рассыпается в рассвет, а отец без устали повторяет: «Обогневение. Все знают слово "обогневение". Обогневение – это то, что произошло с нашим прежним домом». Мир прошел сквозь огонь – и огонь стал миром, а прежнего мира не стало. Именно тогда я дал обет отправиться вслед за теми, кто возвращался домой или оставался на планетах, на которых он породил жизнь.

«Милый. Мне так тебя не хватает. Иосафат! Иос! Прошу тебя, пока еще не поздно…» Тебе не понять меня. Моя любовь шире понимания твоих поступков, так будет же и твоя любовь подобна моей. В тишине корабля мне чудится твой голос. И тогда я открываю щиты и смотрю на красный шар, заполоненный песком, все удаляющийся и удаляющийся, – шар, что станет неразличим уже через неделю. А там внешняя станция, отход ко сну – и прыжок в пустоту с выколотыми глазами.

Сегодня мне не страшно потерять тебя. Это невозможно ни при каких обстоятельствах, даже если мне не дано возвратиться. Сегодня меня снедает страх нашего одиночества – сродни единственности. Сотни раз мы рождали жизнь в бесчисленных уголках мира, сотни раз ускоряли ее течение, но еще ни разу не встретили того, кто был бы старше нас, превосходил бы нас знанием. Земля сгорала и погибала, воскресала вновь – и ничего подобного ей не было создано на протяжении мириад лет – на пространстве, что бесконечно широко и все-таки ýже нашей любви.

Мама месила кашу, за окном гудела буря, побежалостью переливалось стекло, а отец читал по-заведенному: «Все религии и языки срослись воедино, когда стало ясно, что человечество, правильно ли теперь его так называть? Иосафат!» Разряд тока. Я подскочил. «Правильно?» «Не совсем, отец». «Умница… что человечество близко к божественной цели всех прежних религий и верований». Бог-создатель? Но тогда в этом мире – и в мирах, содеянных нами, должно быть что-то общее. Время должно в чем-то содержаться, чтобы длиться. Не будет любви – и не станет времени. Но не слишком ли это большая жертва для обретенного рая? Разряд тока. Пахнет горелой плотью. Штырь прекращает вращать отца, и голос его западает: «Чело-чело-чело…» Мать разбрызгивает бугристую кашу по стенам, комки попадают на стекло, – и вначале едва приметное трясение, а затем дрожь идет по отсеку, – и мне, как и другим братьям, одновременно и радостно, и страшно, что родители выведены из строя, что наступает свобода – как приглушенный конус полузатворенной двери – хотя бы на несколько часов, и нет над тобой никого, и тебя уже не беспокоят вопросы неведомого творца. Пускай он не всемогущ, пускай не всеблаг, но всемогущество и благость должны были содержаться в нем, и в нас, и в мирах, нас окружающих, иначе не было бы самого отношения «создатель» и «созданное». Ничего не было бы. Слышишь?

пятая запись