Утро было глазом

До исхода третьей четверти его отправили на вынужденный отдых, но ученики не переставали заглядывать к нему в огромный позднеампирный дом, построенный против школы через проспект. Консьержки пропускали их охотно – и, когда он видел стоявшую на пороге девушку, он думал: «Неужели время может пролиться или пойти вспять? И ей – моей Светлане – здесь семнадцать лет?» Но зеркало качало рамой. Ты ошибаешься. Тогда кто же это? Из какого класса: «А», «Б», «В»?

Девушка дышала весной и лилиями и, казалось, проходила на лыжах, выструганных из солнечных лучей, по скрипящим половицам выстланного полвека назад пола. Прикосновения рук ее были мягкие и влажные, будто освобожденный от кожицы виноград, она опускалась над его ухом и говорила:

– Помните, Василий Андреевич, как вы нам рассказывали о грозном царе и топали ногой, – и мы пугались, что дух его восстал из могилы и поселился в вас? Помните? А на следующее занятие вы принесли четки и подобие синодика и сказали, что в него перепишете все наши имена, если мы неверно выучим ваши уроки?

– Кажется, помню, – встряхивал головой учитель.

– Или это было еще до вас, Андрей Васильевич? Как полагаете? – спохватывалась ученица и восставала от его уха, а ему становилось так потерянно от лишения теплого дыхания, что он готов был встать перед ней на колени и просить, чтобы она продолжила говорить о времени, в котором не была уверена.

Волосы, пахнущие полуденным полем, того и гляди изогнется спиной и из ее пышных волос вылетят огромные шмели, она наклонится к его животу, и на затылке девушки станут видны покачивающиеся медуницы. Легкий стон – как звук, относящийся к иным обстоятельствам: так стонут в больничных палатах или на похоронах, и улыбка потаенно-хищная, улыбка-кусака…

– А потом вы говорили, что конь был сделан из дуба и что на этот счет у Вергилия имеются неточности, потому что он писал свою поэму наперегонки со смертью.

– Светочка, а помнишь, как я тебе сделал предложение?

Кивает медуницами на загривке, гладит его по руке, по которой пролегают реки-вены, наполненные густым и тягучим вином.

– А потом ты взял меня за руку и бросился вниз с обрыва, и я думала, что ты расшибся насмерть, подбежала к краю, потеряв всякое сердце, взглянула вниз, а там на уступке ты лежишь, как полуденный Вакх, усмехаешься и говоришь: «Прыгай вниз!» А мне обидно, в сандалии набрался песок, и я нашлась ответить разве что «иди ты к черту»!

– И я подумал было обидеться на тебя, отвернул лицо к обрыву, взглянул вниз на грабовые поросли, на металлом отливающий ручей на дне обрыва и подумал: «К черту так к черту!» А потом услышал, как песок поет под твоими ногами, и ты, отыскивая посреди него твердый камень-песчаник и хватаясь за метелки полыни и желтушный дрок, ступаешь ко мне без всякой боязни, наверняка преисполненная отчаянной и тяжелой, как наша общая гибель, любовью, и сердце во мне отозвалось воем, и я обернулся к тебе, увидел потемневшее лицо, ты ведь спускалась против солнца, а на нем багровые пятна смущения, злобы и горячечного желания.

Не разобрать! Поцелуи ложатся на ключицы, ключицы наполняются потом и сглаживаются, проминаются под пальцами и снова образуются. Стук зубов разных челюстей – мужской и женской: мы же будем чумазые, говорит мужской рот, зато мы всегда-всегда будем вместе, отвечает женский. Стук зубов, как стук недожженного тела в погребальной урне. Ощущение тысяч рук, гладящих со спины, и голова проваливается сквозь землю, и когда залепленные глиной глаза открываются, они видят заснеженное поле и солнце, полыхающее во мнимом надире.

– Когда вы вернетесь к нам в школу, Григорий Александрович?

Вспышки прекращаются. Девушка с опущенными глазами, подогнув ногу в попытке застегнуть сандалии, не смотрит ни на него, ни на обувь. Взгляд пуст, из шеи у нее больше ничего не растет, разве что овсяная дорожка ухоженных волос волнуется, как августовское поле. Он не знает, как она отнесется к его прикосновению. Когда-то в учительской он кого-то клеймил за отношения со школьницей, кажется, это был его друг, вполне вероятно, это был он сам. Он помнил вкус завистливой обиды, растрескавшуюся посередине верхнюю губу, огромную половину вишни, лишенную кости и плавающую в трехлитровой банке компота. Пальцы пачкаются, с них стекает тишина – и цвет ее бордовый.

– Папа, ты не против, если я пойду погулять?

Взгляд замирает. Ему становится невыносимо стыдно от самой мысли, что он мог возжелать свою дочь. Вот он говорил долго и нравоучительно: суждения трещали, как солома, охваченная огнем, его негодование было неистово-благородным, а за окном рубили сучья с тополей, и, высказав имяреку душу, он пригляделся к обрубышам, которые подсобник в белой косынке красил по низу ствола белой краской, и понял, что он хорошо бы смотрелся посреди этих тополей. Без жены, матери и дочери.