Утро было глазом

Я не буду распространяться о горе, которое сковало меня на целый год. Любая пища казалась мне пресной, меня приходилось насильно поить. А этому гражданину было хоть бы хны. Знаете, что он сказал на сорок дней по смерти Георгия? «Статистически с меня все взятки гладки, я родил ровно полтора человека». Представляете? Я своим ушам не поверила, и, если бы могла соображать тогда, я бы накинулась на него и расцарапала бы все глаза. Все тысячи его глаз.

В стакане, стоявшем у его портрета, была налита газировка с эстрагоном. Он ее обожал, и затяжное печенье. Глаза соловьиные. Мне казалось, когда я смотрела на него, что он наблюдает за мной и каждый шаг мой сопровождает поворотами зрачков. Все кричало в доме от него. Каждый предмет, каждая его вещь. Вот водолазка, которую я относила со слезами в помойное место и представляла, как ее раздирают беспризорные дети или, что хуже, какой-нибудь бездомный обращает ее в носовой платок, сморкается в него. И тело его вскрывали. Сыночек ты мой! Зачем мучили маленького мальчика, зачем полосовали? И каждую ночь он являлся мне и спрашивал: «Мама, а что с моими тетрадками? Мама, а где моя водолазка? Мама, а что, если не сдам четвертные работы, я останусь на второй год?» Останешься, сынок, ты уже остался на второй год, на вторую жизнь вперед.

Незадолго до годовщины я поехала к родителям вместе с Виктором. Он рос шаловливым, а по смерти Георгия и вовсе распоясался, и отца – такое ощущение – любил больше, чем меня, потому что тот смотрел на его проделки сквозь пальцы. Этот гражданин остался дома один. В такси я вспомнила, что дедушка просил меня захватить передвижной пылесос, это выпало у меня из памяти напрочь. Я попросила водителя развернуться, а когда вошла домой, увидела, как, нахлобучив парик на голову и изокрасившись под путану, Иванов собственной персоной стоит перед зеркалом и крутит задом. Хорошо, что младший остался в машине. Конечно, он пробовал это объяснить тем, что он должен стать всеми и всем, без всякого сопричисления, равно и мужчина и женщина, как прорицатель Тиресий три тысячи лет назад, воплотиться и развоплотиться, всякая плоть заслуживает того, чтобы ею стать: будь то плоть путаны, будь то плоть идущего под нож скота. Это его призвание. И тысячи ликов, которые он принимал, и мириады, которые он еще примет, служат ему не просто оправданием, а обещанием жизни вечной. Его не поймать в середине стада, смерти предстоит выкосить всякого человека, прежде чем она доберется до середины, а там, в средоточии всего человечества, возвышается он, потерявший свое лицо, изокрасившийся под женщину легкого поведения, но приобретший жизнь вечную, и пускай никто доподлинно не умеет сказать, его ли это жизнь теперь.

Финиш. Полный финиш. Но в одном – спустя столько лет – я ему благодарна. Это ведь его наплевательское отношение к сыну, его равнодушие дали мне силы перебороть горе. Мир сюсюкал, все вокруг меня упражнялись в сострадании, а этому гражданину было наплевать. Сперва я не замечала его наплевательства к памяти сына, потом все больше недоумевала, а потом и вовсе ожесточилась сердцем – и мне стало легче. Я срывала на нем злобу, а он похихикивал и говорил: «Народим еще, если не боишься потерь!» Я втаптывала его в грязь, а он принимал мои нападки за должное. Страдающая мать. Сердце вырвано из грудины и отправлено в морозильник. Лед белый. Прожилок не видно.

А потом родилась дочь. Не от него. Я перестала спать с ним после того случая перед зеркалом. Он не был мне отвратителен, просто чужд. Я вдруг поняла, что годы, прожитые вместе, не дают тебе знание о другом человеке, а если любовь кончилась, то еще больше усугубляют пустоту между вами. Родилась дочь – и это спасло Виктора от моей удушающей любви. Они сошлись с моим новым мужем, он дирижер, – и о большем я не хочу распространяться.

Разумеется, я дозволяю сыну видеться с ним. Он вообще рос похожим на Иванова больше, чем Георгий. Странные разговоры. Какая-то суетность мысли при бездонной ее глубине. Иногда мне кажется, что мой сын ненавидит меня за то, что видит мою вину в смерти брата, иногда мне кажется, что он и не мой сын вовсе, что Иванов его сам родил из собственной головы. Сперва я ревновала сына к мужу, а недавно вдруг поняла: он ценит Иванова потому, что относится к нему свысока, потому что принимает отцовское лебезение как должное. Вот и вся сыновняя любовь.