Утро было глазом

И что же вы думаете? Он начал попрекать Евангелие Марка за несуразности переводческие, подвергать сомнению стал боговдохновенность апостолов-евангелистов, ну куда это годится? – говорил он, – послушайте эту фразу: «И послав спекулятора, повелел принести главу его», это что – чистый русский язык? Да они сбрендили, эти переводчики на церковнославянский, слова – говорит – не поняли, вот и перевели как знали – в худших переводческих обвыкновениях.

Признаюсь, вспылил, наложил на него епитимью и сказал, чтобы он приходил исповедоваться ко мне, но ради бога – не на сей седмице. И внушил ему-де, что спекулятор – это представитель власти и здесь это слово след понимать как «палач», ибо власти земной дано как и благоволить к тем, кто домогается блага государственного, так и казнить тех, кто основы государства подвергает осмеянию, а тем паче поруганию.

Явился к заутрене он спустя еще через неделю, смотрю на него и думаю: цвет лика вощеный, подавлен, значит, словом Господним, поражен его мудростью, а может, и постился, ловец человеков? Нехорошее чувство, признаю: какое-то властное любование одолело меня, и не отторгнул я попервоначалу его потому, что, быть может, лукавый меня попутал, нашептав: если такого заблудшего наставлением и епитимьей исправишь, то не будет ничего невозможного для пастыря Христового стада и впредь.

Началась исповедь. Он молчит. Я говорю, как всегда в подобных случаях: «Давай я буду грехи числить, а ты будешь повторять за мной и присовокуплять: "Согрешил и смиренно каюсь"». Насторожился я после исчисления тяжких грехов: одно дело, когда человек за собой смертоубийства не числит, другое – когда он говорит, что в сладострастии неповинен. Как посейчас вижу: стоит он, гривастый, в ворохе тысяч свечных теней, ухмыляется про себя, смакует внутри души грехи нераскаянные, а сам вторит мне: «В этом не винен, потому не каюсь». Как, спрашиваю я его, ты не вожделел к женскому полу? Вожделел, он отвечает, но исключительно благодарностью за их любовь ко мне. Но ты же живешь в браке невенчанном, да и не в браке вовсе! Живу белой монашеской жизнью. Но ложь, ложь-то в тебе есть? Куда без нее? Лжи во мне нет, ибо я говорю то, что думаю, а что не думаю, то и не говорю вовсе. Но гордыня-гордыня в тебе адская горит тысячами факелов и жупелов! Ничего во мне не горит, только смиренномудрие попыхивает дымком. Тут я не выдержал и изрек: как же ты смел на Святое Евангелие уста сквернословные направлять, и притом предумышленно? Кто надмевал тебя на богохульство? Вы, отвечает он, и надмевали – кто мне книги эти подсунул, кто во мне веру раздул?

Воистину все мы удобопреклонны, в особенности к хуле и греху всякому, но здесь я столкнулся с таким позорством, с такой диаволовой гордыней, что мне пришлось выгнать его из Дома Христова крестом нагрудным. Хотя в себе я и допускал мысль, что человек этот одержим бесами или, как у нас в семинарии говаривали, сикеру перебрал.

И вот на Страстной он снова явился в храм, лица на нем не было, и как был – повалился передо мной на колени, – ну, думаю, нашла коса на камень, привел Господь Бог бесноватого, а где же я, малосильный, справлюсь с самым настоящим бесом? Пришлось его совлечь с колен и отвести к себе в приходскую нашу пристройку. Он оказался голодным до изнеможения, говорил, что и маковой росинки во рту его не было последние недели, что он раскаивается в том, что как снег на голову рухнул на меня, но он не может молчать, ибо мой Господь Бог – и его Господь Бог – и никто другой ему не поможет, и если будет отвергнута сия последняя надежда, значит, и вера выжжется в нем начисто, и его Христос пришел в мир, чтобы спасти всех людей, – и он ходил по затхлой Палестине, будучи духом, не похваляясь происхождением от Отца Небесного, – и по сорокадневном удалении вдруг понял, что спасение всего людского возможно только в том случае, если Он станет всеми людьми, не одним человеком, не одним Сыном даже Человеческим, но всеми людьми, которые жили до него и пребудут после его заклания во веки веков. А как возможно такое? – спросил он – да запросто, сам себе как будто и ответил, чтобы стать всеми, нужно стать средним во всем и для всех, ибо высочайшие добродетели отторгают паству, а в монашествующих раздувают грех самолюбия и гордыни, а если Бог примет людей со всеми их слабостями, если не просто примет, а разделит их слабости с ними, как не восславить такого Бога! как не пойти и на казнь вслед за ним, и что Церковь Христова – не его Тело, а только макушка, и что Господь – это каждое наше чаяние, не просто слезинка ребенка – это все старо и избито, но и сквернословие, исходящее из уст его, и светлый смех его в ответ на материнскую улыбку. Бог есть всё – и мы можем стать всем, если воспоследуем за Христом путем средним, единственно верным.