Утро было глазом

С тех пор она ночевала в гостиной – на тахте рядом со столиком, на котором наряжала мертвые цветы, а ее муж по-прежнему пропадал где-то целыми днями, пока спустя несколько дней она не проснулась в такой же молочный рассвет и не ощутила, что теперь она точно не в его сне, потому что он, исполинский и улыбчивый, возвышался над нею в чем мать родила, – но в его теле была такая пустота и окостенение, и никакой страстности, что одно это способно было ее испугать, но спросонья испуг не состоялся, и лишь когда она протерла глаза и с минуту смотрела на его застывшую фигуру: на легкую лепнину жира по бокам, на темноту промежности, на мерцающие во тьме глаза, которые не мигали, – она почуяла неладное и вскочила с кровати, и подумала, что сейчас состоится развязка двухнедельного фарса и наследник ее мужа прикончит ее, потому что она обо всем догадалась. В страхе ее было какое-то торжество, признание превосходства женского чувства над действительностью; пускай все окончится плохо, но любовь в ней была вместо мысли – и она подсказала ей правильный ответ, – но вместо того, чтобы броситься вслед за ней, он стоял так же недвижимо, даже не повернувшись, и когда белесые предметы обрели утреннюю четкость, она снова заглянула в гостиную, надев на голое тело короткий халат с цаплями, недоуменно произнесла его имя, и только тогда он захлопал глазами и рухнул на тахту и стал бороться с пустыми простынями. Она кричала во все горло, подушка отлетела в край с вазами, одна затряслась, упала и бутылочно покатилась по паркету, а ее муж все неистовствовал, и тогда она поняла, как глупа была, и бросилась к нему на постель, и стала гладить его по горячей голове, а когда он окончательно притих в ее объятьях, спросила его, что произошло, котик? И тогда, открыв свой большой рот, он признался, что убил ее там два месяца назад и что он не знает, как ему дальше жить с этим грехом на душе, а она, продолжив гладить мужа по больной голове, пока его горячие слезы щекотно стекали по ее бедрам, отвечала, внешне успокоенная, а внутри вдруг переставшая существовать: «Уже простила, уже…»

возвращение

В здании, в котором работал Хлопонин, были долгие переходы с полосными светильниками, тянувшимися вдоль стен: стоило вечером приостановиться и заглянуть в сотовый, как свет последовательно выключался со стороны поворота, из-за которого Хлопонин полминуты назад показался. Свет неуклонно и несправедливо гас, ничто не помогало: ни хлопки потных глухих ладоней, ни английские присказки, ни даже потрясание скрещенных рук во внимательно-красные окуляры. Наступала тьма – и камеры болотными огоньками мерцали по углам потолка, пока Хлопонин выбирался к застекленному выходу: там по шершавой бетонной стене урывками лилась вода – за спинами охранников, стоявших у гранитных стоек в коротких отутюженных белых рубашках, а в выложенном мраморной крошкой садке плавали карпы с розовыми подпалинами на боках. Его приятель из отдела продаж – Марк – как-то раз накормил их хлебным мякишем, неделю спустя ему объявили выговор.

В ту пятницу день напролет лил дождь. Хлопонин смотрел в стекло на огромный город, исчезнувший за белой пеленой, и думал о том, как он несчастлив с женой и как будущее, которое четко еще проступало перед его глазами лет пять назад, теперь тоже заплыло пеленой. Небо опустилось низко, так что казалось: поднимись Хлопонин до самого верха небоскреба и открой застекленное окно вовнутрь, туча, располнев, ввалится в здание – и будет скандал, как тогда с карпами. Покорные рты. Исполнительно-выпученные глаза. Хлопонин испытывал к ним сочувствие, смешанное с ужасом.

Он покинул кабинет в половине девятого. На выходе охранник-балагур с огромной клоуновской челюстью на лишенном растительности лице и холодными, жестокими глазами спросил его:

– Что, заработались? А как же дом, хорошо ведь? Гренки, ленивцы и зразы! Жена позаботится!

Хлопонин кивнул, ответно улыбнулся и пожал ему руку, кольцо Хлопонина стукнулось о кольцо на безымянном пальце охранника.