Утро было глазом

– Я скажу как. Просто приходи к бару «Лето» – там, где ты меня увидел две недели назад.

– Две недели? А я думал, что прошла целая вечность, – и знаешь, что самое бредовое? Это то, что ты теперь самый близкий мне человек.

– Не человек.

И скинул, на этот раз он.

Василь надел свое лучшее поло, которое они выбирали вместе с Лизой, – приглушенно-лилового цвета, натянул хлопковые штаны и кеды – под цвет поло. В такси играла музыка из девяностых, и Василю подумалось, что он уже так стар, что ощущает старость того времени по единому звуку, по единому слову. Он попросил высадить его у монастыря, вылез из машины и пошел к бару, оглядываясь по сторонам, всматриваясь в лица прохожих, остановился у жестяной отвесной трубы, где Марат заметил того – неизвестного, стал наблюдать за столами, у которых стояли посетители одних с ним лет, и не поверил себе, когда увидел живого Марата за литровой кружкой эля, а рядом с ним незнакомца, они весело что-то обсуждали, улыбка сновала по их лицам, как уток, какое сейчас было время, – подумалось Василю, – и был ли он действительно самим собой? неужели за две недели можно было потерять собственное лицо, и чувства прыгали от него, как кузнечики, и он валился на стену – что он вообще понимал в дружбе, что видел дальше своего носа? И, увидев, что незнакомец подался ему навстречу, Василь выскочил из-за стены и закричал:

– Что, меня обсуждали?

Незнакомец что-то дружелюбно пробормотал.

– Я знаю, я вас всех знаю, и все ваши дьявольские игры – и тебя, и его! Ты проклят! Понял, я тебя проклинаю!

Взрыв смеха раздался у него за спиной. Незнакомец, нахмурившись, подался к нему. А Василь, чтобы избежать удара, выскочил на проезжую часть и что-то ощутил с правой стороны – не удар, а прикосновение легкого птичьего крыла, – в глазах помутилось, и Марат поднимал кружку перед собой и говорил: «Vae soli», – и незнакомец, так похожий на Василя, оборачивался к нему и что-то отвечал, но что именно, он уже не мог расслышать.

непроницаемость

Кажется, те же самые огромные руки-лапы, забирающие в охапку и несущие ее сквозь разворошенное прошлое на сбитую простыню, та же самая картавость в голосе, медоточиво-методичная, так не идущая его погонам, – и все не то. Внешне он почти не изменился, разве что глаза поутихли, он стал реже говорить, а когда она подходила к нему сзади и клала на плечи руки, пока он сидел на кухне под валом весеннего солнца и по-кошачьи щурился на подоконник, он вздрагивал и произносил: «Тихой сапой лишь враги подбираются». Ужас перемен был в их безотчетности, почти неразличимой инаковости: пока он смотрел в зеркало, как будто на разводы, оставленные тряпкой, или на отражения солнечных зайчиков в углу у плинтуса, она скользила по его спине глазами и думала: «Неужели это он?» А потом сама мысль эта казалась ей кощунственной – конечно он, кто же это еще мог быть? – и она шла к нему по скрипящему паркету и обнимала его, словно лишенное коры дерево, объятием хотела раствориться в нем и страшилась заглянуть в зеркало, которое она когда-то обложила раковинами и гальками, – а вдруг у него нет отражения? Вдруг его отражение – это отражение чужака?

Она не спрашивала, что он пережил за три месяца своего отсутствия, она знала, что расспросы разбередят то, что он натвердо решил забыть, но любопытство жгло ее больше любви, так что в пятый день возвращения за обедом она взглянула на него так, словно делала ему предложение, и спросила:

– Что, там было очень тяжело?

Он вздохнул и ничего не ответил, только сжал челюсти, – и тогда она поняла, насколько лицо его геометрично и простота лицевых линий – как будто обманка, за которой колотится огромный мозг, испытывая радость и ужас, которые ей неведомы, испытывая те чувства, которым она даже названия не знает, – и снова ей представлялось: что, если перед ней сидит не муж, а человек, смертельно на него похожий, человек, который убил ее мужа, а перед убийством выведал все о его жене, чтобы подмена прошла гладко и она ни о чем не догадалась.

Огромные руки сжимали черенки столовых приборов, как ее шею в ночь возвращения: еще чуть-чуть – и придушит насмерть, и ей не будут казаться всякие глупости, и так соблазнительно было представлять, что он темнее тьмы возвышается над ней и хрипит, а она лежит под ним и думает свою последнюю мысль, она точно знает, что мысль последняя, – и это заставляет ее жить дальше, – потому что невозможно уснуть, когда ощущаешь черту, разграничивающую сон и явь, равно и умереть невозможно, когда мысль бьется, как сердце, и вытесняет смерть за край всякого бытования.