Untitled.FR11.rtf5

По-видимому, Любимов не ожидал, что я так ловко сумею подловить его.

Он занервничал.

Как-то неуверенно улыбнулся .

— Это, дорогой мой Додик, — сказал он, — тебе лучше помнить . Помнишь, что за три часа Лермонтов, например, про парус написал, который, понимаешь ли, белеет. Вот-вот . Он и про тучку, которая мчится куда-то, написал за три часа... Чехов опять же, рассказ мог написать за это время. А ты, Додик, говоришь...

— Это неважно, Федя, что я говорю. — перебил я Федора Михайловича. — Здесь я биограф, и хотелось бы, чтобы говорил ты . К чему весь твой уклончивый рассказ?

— Ну как же неважно? — искренне удивился Федор Михайлович. — Да если тремя часами распорядиться с толком, это вообще весь ход мировой истории пе­ременить может. Сколько не хватило времени Юлию Цезарю, а? Вот-вот. Трех часов и не хватило. За три часа великое открытие можно сделать. Поколения бу­дущие облагодетельствовать... Вот что такое три часа! Сколько в нашей стране стихов не написано было из-за этого, сколько открытий не сделано, сколько исто­рических событий не произошло? Ну, а теперь что? Теперь открыто все, насквозь. Сверху вниз и справа налево. Снизу вверх и слева направо. Если ты будешь бу­тылку ставить, я, может быть, расскажу тебе, Додик Выжигайло, как мы с то­бою в этих очередях стояли и сколько мы разных открытий сделали. И тогда ты поймешь, Додик, что ты меня так же, как я тебя, должен знать — справа налево и слева направо. Ты понимаешь меня теперь?

Как я мог не понимать его, если коряво и неумело, но при этом очень верно Федор Михайлович излагал любимую мною мысль Н.Ф. Федорова о том, что со­знание человека было необходимостью для земли, для целого мира, как необхо­дим разум для природы.

Я поставил Феде бутылку, а вам, любезные мои читатели, повторю, что не стал бы спешить с упреками биографам Федора Любимова.

Возможно, как и я, Давид Эдуардович Выжигайлошвили-Шеварднадзе, древ­ние летописцы знали интересующие вас подробности, но пренебрегли ими, по­считали несущественными, а запечатлели Федора Михайловича в вершинные ми­нуты его жизни.

У пивного ларька.

В зале заседаний 106-го Внеочередного съезда рельсовских депутатов...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.

НАЧАЛО

Политическая карьера Ф.М. Любимова началась на 106-ом Внеочередном съез­де рельсовских депутатов, куда Федор Михайлович зашел вместе со своим сосе­дом, депутатом Калужниковым.

Обсуждался Закон, по которому, каждый гражданин Израиля мог бы автомати­чески стать министром Рельсовска.

И как всегда, вместо того, чтобы проголосовать этот насущно необходимый за­кон , без которого тормозились все реформы в Рельсовске, начались прения.

Депутаты пустились в рассуждения, дескать, права человека нельзя сводить к праву получать заработанную плату. Известно ведь, что права человека — дело тонкое .

— В конце концов . — говорили депутаты. — Рельсовск в чем-то должен идти по своему пути.

Ожидая товарища, Федор Михайлович внимательно слушал прения, а потом вдруг попросил слова.

Слова Любимову не дали.

Все здесь помнили сказанные им накануне Эпохи Исчезновений слова, дескать, депутат и русский — это несовместимо.

И тогда Федя сказал, обращаясь к президиуму, прямо из зала.

— Вы, мужики, уже пёрнули все. Хорошо или плохо — другой вопрос. Но вы пёрнули. И значит, ждать от вас больше нечего. А я.— Федор Михайлович многозначительно умолк.

— Что ты, что ты, Федор Михайлович?! — заволновался спикер Яков Абрамо­вич Макаронкин.

— Я — нет. — выдержав паузу, сказал Федор Михайлович.

— Что нет, Федор? — еще сильнее занервничал Яков Абрамович Макарон- кин. — Мы не поняли, в президиуме, ты за Закон или против? Что ты говоришь?

— Ничего . Я говорю, что еще не пёрнул пока.

Надо сказать, что 106-й Внеочередной съезд рельсовских депутатов проходил в разгар сто тридцать третьей гражданской войны, начавшейся, как вы помните, из-за жарких дискуссий об основах датировки событий московской истории.

Многие депутаты выступление Федора Михайловича Любимова восприняли именно в контексте международной политики.

— Ну, и что же из этого следует, господин Любимов? — нервно спросил Яков Абрамович Макаронкин.

— Как что? — удивился Федор Михайлович. — То и значит, что я еще пёрну!

Речь Федора Михайловича произвела неизгладимое впечатление на всех жите­лей Рельсовска.

— Действительно. — рассуждали они. — Каждый, кто хотел, уже сказал все, что хотел сказать. Каждый, кто хотел что-то сделать, уже сделал. Один Федор Михайлович, кажется, пока держался в стороне. Он один пока еще не пёрнул. А ведь это его, Фединым, умом дошли мы до смысла реформ? И вот теперь Федор готов действовать солидарно с московскими директивами. Конечно, неизвестно, что будет, когда он пёрнет, но всё равно надеяться больше не на что... А так все- таки хоть какой-то свет в конце тоннеля.

Вот так рассуждали рельсовцы, и даже те, что никаких иллюзий на перемены не питали, вздыхали и задумчиво роняли:

— Погодите... Еще Федя у нас не пёрнул...