Унтер-офицер и другие

«Так ничего не добьешься. Начнется спор: я скажу — черное, а парни скажут — белое. И так до хрипоты. Но бросить их здесь жалко. А вдруг они сейчас спросят, что я знаю о войне? Что я отвечу? То, что им давно известно? Что война — это фронт, смерть, разрушение, раны, страх, голод, вши, когда баня и чистая постель кажутся даром божьим? А если еще посчастливится выпить да переспать с женщиной, то и мечтать больше не о чем! Или сказать им, что война прежде всего ремесло, искусство — очень опасное, трудное, страшное искусство, которому нужно долго и много учиться? У войны своя теория и практический опыт, приемы, навыки и даже трюки, как и в любой другой профессии. Чем дольше человек воюет, тем лучше разбирается в войне. При условии, если остается в живых… И особенно, если он становится победителем. Многие офицеры говорят, что в этой войне идет спор о принципах, о тысячелетних идеалах, которые не потускнеют, даже если их на время втоптать в грязь. Однако я и мои товарищи знаем по опыту, что поражение губит не только надежды, но и смысл самого дела. Побежденному ничего другого не остается, как спасать собственную шкуру — каким угодно способом, подчас с отвращением и стыдом, но спасать».

— Ешь помедленнее, — сказал Бодра, передавая Салаи консервную банку. — После каждого глотка делай небольшую остановку, не то тебя вырвет и будешь чувствовать себя еще хуже, чем до еды.

Салаи, склонив голову набок и тихонько кряхтя, медленно пережевывал левой стороной рта мясо с фасолью. Из уголков рта у него сочилась кровь. Как только он перестал придерживать воротник шинели, на правой щеке его стала видна огромная сизая опухоль, похожая на обвислый мешок. Цветом она напоминала несвежее, разлагающееся мясо. Под подбородком тоже виднелось большое вздутие.

Парни с ужасом уставились на Салаи.

— Что это у него? — спросил Вереш, не отводя взгляда от опухоли.

— Перед началом наступления русские обстреляли дамбу из минометов, — объяснил Бодра. — Здоровенный смерзшийся ком земли угодил ему в лицо.

— Здорово угодил… — заметил Яри.

— Да. Все зубы с правой стороны еле держатся, возможно, даже челюсть треснула.

Бодра ел медленно. Проглотив несколько кусочков, он оторвался от еды и сделал несколько глубоких вдохов. Затем встал и прошелся по яме. Проходя мимо Яри, он наклонился и двумя пальцами схватил того за ухо.

— Что ты сейчас чувствуешь?

— Ничего. А что нужно?

— Нужно чувствовать, что у тебя есть ухо.

— А я и так знаю, что есть.

Яри попытался засмеяться, но не смог, и улыбка получилась вымученной, похожей на гримасу. На миг он задумался. Он знал, что у него есть уши, здоровые уши, но сейчас он действительно почему-то не чувствовал их, а это значит, что с ними что-то случилось.

Бодра взял за ухо Матковича и спросил:

— А ты?

К Верешу Бодра не притронулся, а только сказал:

— Потрогай свое ухо, но только осторожно, а то кусок можешь оторвать.

Вереш тоже не ощущал, что у него есть уши. Удивившись, он вспомнил, насколько чувствительной всегда была его кожа — даже муха не могла сесть на нее незаметно.

Бодра снова сел. Пища в желудке, разумеется, еще не переварилась, но от одного сознания, что он поел, Бодра почувствовал, что силы у него стали прибывать.

Несмотря на это, неприязнь к Верешу у него не прошла. «Со временем этого наглого и коварного маленького диктатора нужно будет поймать на слове». Ребят ему было жалко, и он решил их спасти. Несчастные так старались, что даже уши отморозили.

Неожиданно Салаи, сидевший у огня, вскочил и, прижав ладонь к щеке, закричал и заметался по яме.

— Горячо! — со злостью выкрикнул он, наскочив на Бодру. — Ужасно обжегся! Лучше бы я съел консервы холодными!

Широко открытым ртом он жадно хватал холодный воздух, а затем, поддев пальцами комок снега, приложил его к нёбу. Постепенно он успокоился, снова сел к костру и начал есть.

Бодра посоветовал ребятам, пока не поздно, потереть уши чистым снегом.

На этот раз Вереш не возражал. Набрав полные горсти снега, он прижал его к ушам и потер сначала осторожно, а затем все сильнее и сильнее. Скоро он засопел, от боли на его глазах появились слезы.

— Черт бы их побрал! — выругался он, а затем еще несколько раз повторил: — Черт бы их побрал…

Маткович от боли присел на корточки, потом бросил шапку на землю и, встав, поддал ее ногой.

Яри никак не мог понять, почему он не почувствовал никакой боли, когда уши у него начали обмораживаться.

— Обморожение, — начал объяснять Бодра, — тем и опасно, что человек ничего не замечает. В лучшем случае чувствует небольшое онемение, но вовсе не неприятное.

Со стороны гор слышался далекий, часто повторяющийся резкий свист, за которым следовала серия разрывов. Сильный ветер разметал этот грохот меж холмов, относил в сторону реки, отчего казалось, что стреляют одновременно со всех сторон.

— Реактивные минометы бьют, — пояснил Бодра. — Русские называют их «катюшами», а мы — сталинским орга́ном. Скверная штука, должен вам сказать. От одного их грохота можно в штаны наложить.