Уна

Вертись, крутись, веретено,
Заплетай весну, ее зеленую косу.
Заплетай косу, расплетай мою тоску,
Вертись, скачи, да всё по камушкам.
Да все камушки станут травушкой,
Станет травушкой каждый камушек.
Выгнет море спину, вздыбит небо спину,
Да пойдут плясать кони огненны.
А я сяду тут, на земле моей,
Огляжусь вокруг – все зеленое.
Все зеленое, все весеннее,
Все кручу его, веретенышко.

– Ах, мама, вот бы твои песни сбывались, – сказала Книта. – Если бы у нас снова зазеленели травы, если бы земля излечилась, разве бы пошел мой Итлон с Эльмаром на Зеленую Землю…

Пата вздохнула. Я видела, что ей хотелось плакать. Может быть, Эльмар был ее любимым внуком, самым старшим, самым первым, но она не разрешает себе, она привыкла быть главной, привыкла быть сильной.

– Ничего, дочка, – сказала она Кните. – Ничего. Надо жить дальше, теперь у тебя три дочки, будем их поднимать. Я буду приезжать почаще.

– Может, ты переедешь к нам совсем?

– А козы мои как? Нам без их молока и шерсти не прожить, знаешь ведь. Лучше уж вы ко мне.

Книта покачала головой, а Пата сказала ласково:

– Ну, не торопись, подожди еще, к лету решишь.

Пата вдруг нахмурилась и крутанула веретено, да так сильно, что оно вырвалось из рук, грохнулось на пол, а нить лопнула и закрутилась. Пата помрачнела и долго смотрела в окно. Ида подобрала веретено, протянула ей, но Пата только головой покачала и вышла во двор. Я взяла ее веретено и соединила нитку. «Все устроится, – мелькнуло у меня в голове, – не зря же Пата спела такую красивую, такую весеннюю песню».

Вечером мы сидели у очага, и Пата рассказывала какие-то страшные сказки, а потом вдруг сказала:

– Книта, у тебя есть дырявый камень?

– Нет, – удивилась Книта. – Зачем он мне?

– Будет нужен. Поищите на берегу. Надо, чтобы у каждого был.

– Зачем?

– Не знаю пока, но пусть будут.

Книта кивнула, а Ида прошептала мне на ухо:

– Бабушка иногда видит будущее. Не часто, но зато никогда не ошибается.

А бабушка посмотрела на меня и сказала:

– Надо укоротить твою косу, Уна. Если на улице увидят твои черные волосы, жди беды.

Она взяла ножницы и щелкнула ими у самой моей шеи, Книта даже охнуть не успела. Коса осталась лежать у Паты в руках и казалась огромной и очень тяжелой.

– Отрастут, когда зацветут острова, – сказала Пата и положила мою косу в корзинку с козьей шерстью.

Стук в дверь

Ралус приехал, когда зима потихоньку начала отползать от Патанги, волоча перебитые лапы. Он страшно рассердился, увидев мои обрезанные волосы, спросил:

– Кто это сделал?

– Я, – ответила Пата, глядя на него в упор. – И что? Хочешь мне что-то сказать? Или будем ждать, когда и ее сбросят в море?

Ралус отвернулся. Эти двое не очень-то любили друг друга.

– Они не влезали под парик, – быстро сказала я. Он кивнул мне и пошел в кухню.

Ралус привез мешок угля, мешок сушеных яблок, пять мотков синей пряжи и мешок муки. Книта ахала над этими сокровищами, и даже строгая Сольта радовалась, как малышка Ида. А еще он привез плохие вести, о них я узнала случайно, когда Сольта и Ида уже ушли спать, а Книта, Пата и Ралус тихо разговаривали на кухне. Я пошла к бочке с водой, нужно было напоить Птицу, и услышала…

Ралус: …Казнь через повешение. Прости, это все, что я мог узнать.

Пата: А Эльмар?

Ралус: Я не смог выяснить, что с ним. Сказали, что казнили только одного. Эльмара, возможно, отправили в приют, ведь он еще ребенок, но пока мне не удалось разыскать его. Мне так жаль.

Книта шумно высморкалась. Она снова плакала. Я хотела войти в кухню и обнять ее, но не посмела. Это было ее горе, и я ничего не знала о нем.

На следующий день в доме собрались люди, которых Книта называла «соседи». Ралус уехал, чтобы не встречаться с ними. Я надела парик, и Пата говорила всем, что я – внучка ее кузины с Птички, сирота. Они с девочками наготовили много еды из рыбы, и все гости ели и пили, вспоминали разные истории про мужа Книты и их сына, и вытирали слезы, и пели очень грустные песни, от которых разрывалось сердце. Книта плакала и все повторяла:

– Даже не похоронить, даже не похоронить…

А один из мужчин сказал:

– С любым из нас такое может случиться, Книта, он знал, на что шел.

Тогда все стали проклинать вандербутов, какого-то императора, и его сыновей, и его колдунов, и весь их род до скончания века. Я устала и ушла в свою комнату. Птица сидела, нахохлившись, у себя в корзинке. Когда гости разошлись, Пата зашла ко мне, присела на край кровати и сказала:

– Трудно прощаться с детьми. Вот и Кните досталось это. Когда твоя мама погибла, мы тоже ничего не знали: где она, что с ней… Самое тяжелое – не знать.

– Мама лежит на дне морском с черным камнем на шее, – прошептала я, но Пата меня не услышала.