Умид. Сын литейщика

Пулатджана-ака немало удручало, что теперь иной раз проявляются симптомы новой «болезни». Порой в нашем городе можно увидеть беспечно шатающихся юнцов, завсегдатаев чайхан, этих ленивцев, которым не удалось поступить в институт, и теперь они предпочитают бить баклуши, а не заниматься полезным делом. Обычно они одеваются хорошо, правда очень пестро, и имеют важный вид. Приобретя утром газетку, единственное свое богатство, они могут до самого вечера просидеть на припеке, читая ее и мусоля, внушая себе, что заняты очень важным делом. Если же к ним подсядет кто-нибудь, они напускают на себя умный вид и начинают рассуждать о высоких материях. У них случайный прохожий может узнать о том, что в Индонезии сейчас сложное положение, что в Бельгии какая-то женщина родила шестерых близнецов, что по дну Ла-Манша англичане и французы собираются проложить железную дорогу. Порой возле них собирается целая толпа и завязываются шумные дискуссии.

Особенно эти умники любят вести беседы о футболе. Они знают наперечет названия всех футбольных команд, а игроков по именам, и даже прозвища их знают…

Задумавшись, Нафиса-апа не сразу заметила, что Алишер уснул, свернувшись, словно котенок, у нее на руках, тихо посапывает. И ее спутницы тоже улеглись на своих полках. Она осторожно положила сына на постель и, пристроившись рядышком, обняла его рукой. Едва уснула, как ей привиделась Хафиза. Лежит дочка на белой постели вся в черном. А над ней склонился низко парикмахер с глазами навыкате и со сломанным носом. «Разве не чуяло мое сердце! — вскричала Нафиса-апа, задыхаясь от обиды. — Ах ты, дочь моя Хафиза! Что сотворил с тобой этот глазастый?» — «Это мой муж, я подвластна ему», — сказала спокойно дочь, встав и последовав за пучеглазым. «Ах, чтоб твою красу ветром смело! Как же без родительского благословения и никаха[11] ты могла пойти за него?» — «Мы зарегистрировались в загсе». Хафиза уходила все дальше и дальше со своим безобразным мужем, не оглядываясь на мать, не обращая внимания на ее зов: «Подожди, дочка, остановись! — Она бежала за дочерью, чувствуя боль в сердце и задыхаясь, и кричала не переставая: — Стой! Остановись, говорю!..»

Лежавшая напротив женщина проснулась от сдавленного крика Нафисы-апа и, протянув руку, разбудила ее. Нафиса-апа открыла глаза, с недоумением оглядела купе, освещенное синим ночником, и поняла, что видела сон. Торопливо поплевала себе за пазуху, чтобы дурной сон растворился в темной ночи…

В приоткрытое оконце задувал ветерок, но и он был не в силах вытеснить из купе духоту. Нафиса-апа сняла простыню с раскрасневшегося во сне Алишера. Он аппетитно почмокал губами. Наверно, тоже видел сон. Скорее всего, ел ложкой сгущенное молоко, любимое свое лакомство.

— Вы бредили во сне, сестрица, — сказала пожилая женщина. — Очень сильно бредили.

— Глядите-ка, никогда со мной такого не случалось, — извиняющимся тоном промолвила Нафиса-апа, поправляя волосы.

— Вам надо повернуться на правый бок, вы лежали на левом, — посоветовала женщина.

— Нет, просто мне приснился дурной сон, — призналась Нафиса-апа.

— Вы, наверно, устали или переволновались перед дорогой. Вы бы разделись да легли посвободнее. Ехать еще долго, к тому же поезд дальше Ташкента не провезет.

Но Нафисе-апа теперь было не до сна. Встревоженная плохим предзнаменованием, она сидела, облокотившись о столик, с завистью поглядывала на безмятежно спящих пассажиров. «Как хорошо и спокойно людям, когда у них нет тревог», — думала она.

Так Нафиса-апа и просидела за столиком, пока окошко не начало белеть. Занимался рассвет. А через какой-нибудь час поезд остановился у перрона ташкентского вокзала.

Нафиса-апа, подняв сонного малыша на руки и прихватив желтый кожаный чемодан, раньше всех вышла в тамбур. Едва проводница успела поднять железный щит, открыв ступени подножки, она спустилась на перрон. Продираясь сквозь толпу встречающих, вышла на привокзальную площадь. Взяла такси и поехала в Оклон.

Первая, кого увидела Нафиса-апа, отворив калитку, была свекровь. Ташбиби-хола сидела на корточках и умывалась, поливая на руки из глиняного кувшина. Увидев невестку, она опрокинула кувшин, из узкого горлышка с веселым бульканьем полилась вода. Старуха смотрела на гостью, все еще не веря своим глазам. Опомнившись, кряхтя, поднялась с места и пошла навстречу невестке, незлобиво ворча:

— Откуда взяли моду приезжать без тилграфа? Или что случилось?

— Это у вас тут случилось, — сказала Нафиса-апа, здороваясь.

Они обнялись и хлопали друг друга по спине долго и усердно, справляясь одновременно о здоровье всех домочадцев, близких и знакомых.

Потом Ташбиби-хола склонилась к понуро стоявшему маленькому внуку и, прижав его к груди, стала целовать то в одну щеку, то в другую.

— А где же Хафиза? — с тревогой спросила Нафиса-апа, поглядывая на дверь дома в ожидании, что сейчас оттуда выбежит дочь с распростертыми объятиями.

— Надо же случиться, как нарочно, вчера она заночевала у подруги.

— У какой такой подруги?

— У Раано. Это хорошая девушка.

— А Кудратджан где?