Угол атаки

Иван не понаслышке знал, что такое казарма, и считал себя человеком натренированным по части обоняния, но от прокурора так противно несло застарелым потом вперемешку с табаком, что он постарался сильно не приближаться.

Прокурор сам подошел почти вплотную, и к приятным запахам присоединился еще вид перхоти, рассыпанной по синему мундиру, как звезды на небосклоне. Иван сделал вид, что любуется закатом.

– Я не должен с вами говорить, но ради ваших интересов замечу, что показания эксперта ничего не меняют, – прошипел прокурор, – пусть они вас не обнадеживают, потому что это делается специально, чтобы исключить возможность апелляции. Если вы не хотите в колонию, то я очень советую вам признать вину.

– Спасибо, – кивнул Иван и отступил. Он был, конечно, человек наивный, но не настолько, чтобы верить фразе, начинающейся с «ради ваших интересов».

– Я ведь могу и переквалифицировать статью на первую часть, а там до пятнадцати лет, почитайте сами, – бросил прокурор.

Иван в ответ только рукой махнул.

…В этот раз он летел с незнакомым экипажем, но мужики знали про его печальную ситуацию, поэтому категорически не приняли свою законную бутылку и позвали в кабину, но Иван сам не пошел, чтоб не бередить душу.

Сидел на месте стюардессы и вспоминал, как после катапультирования к нему приходили товарищи по службе и комполка, жалели и убеждали, что он не сделал никакой ошибки, а совсем наоборот. Ставили его в пример, что разобрался в ситуации и принял своевременное решение, а не стал бороться за машину до последнего и не погиб вместе с ней. Почему же на гражданке иначе? Почему им готовы впаять по пятнадцать лет, в сущности, за то, что остались живы? Да, в общем, три или пятнадцать, не так уж и важно, любая отсидка – крушение жизни, якорь, который навсегда привяжет тебя ко дну. Летать не будешь, на приличную работу не возьмут, так и придется до смерти разгружать плодово-ягодное вино в ближайшем гастрономе.

Папа, ясное дело, откажется от деклассированного сына, и Лиза тоже неизвестно, захочет ли опускаться на дно вместе с мужем. Уйдет не ради себя, так ради Стасика, чтобы у ребенка перед глазами не маячил пример деградации.

Настоящий офицер в такой ситуации застрелился бы, не дожидаясь суда, а он струсил.

Иван тряхнул головой. Судья подарила ему еще три дня жизни, и надо их прожить хорошо и радостно, не тревожась о будущем.

Утром Лиза ушла на работу, а он повел Стасика «на кровь». Ивану было жаль ребенка, которому ни за что ни про что будут колоть палец, но Лиза с Ольгой Васильевной всегда перестраховывались и назначали контрольные анализы после болезни.

Иван держал в своей руке тонкую маленькую руку и приноравливался к походке сына. Смирять свой шаг было непривычно, и так странно, что он не умел этого раньше…

Стасик шел бодро, раз только застрял возле огромного рыжего кота, непонятно каким чудом закрепившегося на узком карнизе. Кот щурился под лучами солнца и неторопливо водил хвостом, будто говорил, что я вас всех, конечно, презираю и мир в целом отвратительное место, но день выдался на удивление недурной, так что ладно.

– Ладно, – сказал Иван коту, и они со Стасиком пошли дальше.

В поликлинике, темном старинном особнячке, красивом, но мало приспособленном для нужд медицины, было сумрачно, а очередь в лабораторию едва умещалась в узком коридоре. Иван хотел занять и отойти, но мамочки довольно нервно ему сказали, что здесь так не делается, очередь живая, пришел, так стой.

Все стулья были заняты, и Иван прислонился к стене, частично загораживая собою портрет своего тезки Ивана-царевича. Наверное, к лучшему для детской психики, потому что художник придал своему герою такой безумный взгляд, что Ивану сделалось не по себе.

Стасик сразу нашел себе товарищей из ребятишек в очереди, и они стали с пользой проводить время, гоняя по тесному коридору.

Иван рассеянно следил за сыном, а в голову все лезли мысли о суде и колонии, хоть он и дал себе зарок эти три дня жить настоящей минутой.

Он прекрасно знал пословицу, что от тюрьмы да от сумы не зарекайся, но перспектива угодить за решетку представлялась ему такой же реальной, как полететь на Луну, причем без помощи космического аппарата. В тюрьме сидят особые люди, представители другой породы, не такие, как он. И вдруг, пожалуйста… Как он там выживет, в колонии и воздух-то, наверное, другой, не приспособленный для законопослушного человека.

В училище он тоже жил в казарме, и первые три года нельзя сказать что пользовался полной свободой. Ребята тоже были разные, и агрессивные встречались, и дедовщина известна ему не понаслышке. Умеет он жить в замкнутом мужском коллективе, но в училище он гордился собой, а в тюрьме придется стыдиться. Поможет ли уверенность, что он осужден несправедливо? Трудно сказать. Раньше не помогало. Когда отец бойкотировал его, Иван все равно чувствовал себя последней тварью, недостойной жизни, даже если твердо знал, что ничего плохого не совершил.