Углич

Грозный, как известно, очень боялся боярской измены и отбирал такие записи по первому сомнительному поводу от каждого знатного боярина. Однако за Мстиславского бояться было нечего: это (повторяем) был человек смирный и неспособный сделать какое-либо решительное дело. Грозный, вероятно, очень хорошо знал это и не лишал князя своего прежнего родственного расположения. В своем духовном завещании 1572 года он оградил племянника и со стороны пожалованных вотчин, завещав сыновьям следующее: «А что отец наш великий князь Василий пожаловал князя Федора Мстиславского и что я придал сыну его князю Ивану, и сын мой в ту у него вотчину и у его детей не вступается; а отъедет куда-нибудь, и та вотчина сыну Ивану».

Однако и после этой милости по каким-то случаям снова восставал гнев царя. В страшные времена беспощадных казней, в 1574 году, царь Иван Васильевич «казнил в Кремле у Пречистой на площади многих бояр, Чудовского архимандрита, протопопа Амоса от Николы Гостунского и многих всяких людей. А головы метали под двор Мстиславского». (Можно заключить, что это происходило на Соборной площади, перед Успенским собором, так как этот собор нередко обозначался и именем Пречистой).

Из выше сказанного видим, что гнев царя на князя Ивана Мстиславского не унимался — головы казненных летели под его двор.

По смерти Грозного князь Иван Федорович остался в боярской Думе первым, а сын его Федор — пятым. Нам известно, что Грозный именно Мстиславского с Никитой Романовым назначил опекунами к сыну, царю Федору. Но вскоре главным опекуном молодого и неспособного царя явился его шурин, Борис Годунов, пролагавший себе путь к престолу. Однако на этом пути стояли два могущественных человека: Никита Романов и Иван Мстиславский. Неизвестно, как было дело, но вскоре Романов, крепкий еще здоровьем, неожиданно занемог и также вскоре скончался. По Москве прошел слух, что Никите Романову «помог умереть» Годунов.

С Мстиславским же Борис решил жить в «великой любви и дружбе; называл его себе отцом, а тот его сыном; заодно радели о государевом деле». Но это продолжалось недолго. Противники Годунова убедили Мстиславского, что он не должен верить в доброе расположение правителя. Наступит время и Борис уберет Ивана Федоровича со своего пути, ибо Мстиславский был первым человеком в Думе, и по старшинству, и по знатности рода, стало быть, будет всегда служить Борису помехой для приобретения царского сана.

И Мстиславский заколебался, заметно охладев к Годунову. Не случайно Михайла Федорович Нагой, выведав, что первый боярин остыл к Борису, направился в его хоромы.

Иван Федорович настороженно поглядывал на углицкого князя и немало удивлялся:

— Да как же ты посмел на Москву явиться, Михайла Федорович?

— Великая нужда привела, князь.

— Но…, какая бы нужда не была, опальным людям вспять дороги нет. А что как царь проведает, аль Борис Годунов, не приведи Господи. Казнить могут.

— Царь, надеюсь, пощадит, он, чу, милостив, а вот Годунов будет рад меня на плаху отправить.

— Рисковый же ты человек, Михайла Федорович. И почему именно ко мне заявился?

Нагой помолчал некоторое время, отставил в сторону серебряный кубок, наполненный мальвазией, а затем пронзительно глянул в глаза Мстиславскому и откровенно высказался:

— А я тебе верю, Иван Федорович. Ты не из тех людей, кой может предать и побежать в Сыскной приказ. В твоем роду, кажись, Иуд не существовало.

— Спасибо на добром слове, Михайла Федорович, но я до сих пор не пойму, с каким делом ты прибыл из Углича.

— Поведаю, князь. Ничего скрывать не буду… Тебе не надо говорить, что Борис Годунов для всего боярства, как бельмо на глазу. Это злодей и хищник, кой идет к трону по трупам. Я хоть и нахожусь пока в Угличе, но о многом ведаю. Мой доверенный человек остался в Москве и общается с приказными людьми, от коих ничего не утаишь. Годунов не только казнил многих, неугодных ему людей, но и, ради корысти своей, помышлял изменить Руси и предать православную веру. Тебе об этом больше меня известно.

— Доподлинно известно, князь. Не богоугодным делом занялся Борис Федорович. То — великий срам!

— Еще, какой срам, князь. Но Годунов, уж поверь моему чутью, никогда не остановится на полпути. Не забыл, Иван Федорович, как Годунов приказал опричнику Воейкову голову главного казначея Петра Головина отрубить? А как он Богдана Бельского, друга своего, в ссылку отправил? А какими путями ушел в мир иной Никита Романов? Слух-то не зря прошел. Годунов убирает всех попечителей царя Федора. Кто ж на очереди?

Мстиславский, побледнев, медленно поднялся из кресла.

— Ты думаешь…

— Наверняка, Иван Федорович. Это и слепому видно. Как ты не затворяйся, как ни окружай себя в поездках холопами, но Годунов найдет самый изощренный способ, дабы убрать последнего попечителя. И в этом у меня нет никакого сомнения.

Иван Федорович повернулся к образу Христа в серебряной ризе и, дрожащей рукой, осенил себя мелким крестом.

— Господи милосердный! А ведь меня Борис своим отцом называл. Ужель он на такое способен? Скажи мне, Господи?!