Уездное

И пошло с того проклятого дня, и пошло. И что ни дальше — то все пуще лютовал Пётра. Только вот и дал Афимье передохнуть малость, когда пришло время хлеб убирать. Хлеб-то, ведь он какой: надо всем владеет. Хлеб убирать — так тут уж работай, пустяками не моги заниматься.

И ходит Афимья по полосе, снопы вяжет, рада-радешенька. Рожь золотая, и солнце — золотое. И все горячеет золото, и все калится. Во рту земля, сухая, полынная. Испить бы, жбанчик-то вон — под телегой стоит. Да идти туда мимо Петры — уж лучше как-нибудь так. И идет полосой Афимья, следом за Пётрой, снопы вяжет. Едучий горький пот лезет в глаза, точит слезы.

Работали две недели — и две недели Пётра пальцем Афимью не тронул. А убрали хлеб — и в ту пору ж, в воскресенье, напился Пётра после обеда и опять Афимью измутыскал до полусмерти. В понедельник опохмелился — и опять…

Пошла Афимья к соседке Петровне за советом: чем бы лютого мужа унять? Да нет ничего такого. Только и присоветовала Петровна — попытать трем угодникам молиться, жен покровителям. И молилась Афимья Гурью, Самону да Авиву, вот как молилась — лбом об земь стукалась. А толку нет: все так же Пётрова рука тяжела.

Только и есть одно-разъединое утешенье Афимье: к Иванюшеньке милому сбегать. Пьяный-то сон что мертвый. Захрапит Пётра — и без страху можно Афимье бежать к Селифонтовым. Там за овином, под старой лозинкой, Иванюша давно сидит, ждет уж час битый.

— Иванюша, родненький, светик мой! Иванюша, да как же мне быть, горемычной?

И не знает Иванюша, молчит, не придумает, чем Афимью утешить. Правда ведь: от живого мужа — куда же уйдешь?

— Иванюша, милый, ведь забьет меня Пётра. Ведь в гроб вколотит, как Катерину свою вколотил…

Бабьи слезы — что дождь летний: приголубил, пригрел пожарче — и высохли.

За полночь сидит с Иванюшей Афимья щека к щеке под старой лозинкой. Месяц выплыл седой. Трясется, шамкает, шепчет, как знахарь, — и снимает своим наговором все озлобы, все горя, все болячки.

3

Терпела, все — терпела и молчала Афимья. Ни на Бога не роптала, ни на родителей, что силком за Пётру за вдового ее выдали. Сызмальства Афимья послушлива была, в терпеньи выросла.

На одном только Афимья и срывала зло: на Васятке. Как ни подвернется ей под руку — все норовит подзашлычину ему дать, а то и веником настегать.

Васятка… Васятка — еще несмышленыш, что ей такого он сделал? А вот то, что, не ее он, не Афимьин, а Пётрово отродье — Пётры и покойницы его Катьки. Господи, да может, и Пётру-то самого Афимья за то невзлюбила, что младенчика он с ней не прижил? Может, и с Иванюшей от этого самого связалась, на такое пошла? Ведь Афимья баба молодая, сытая, крепкая: как ребенка не зажелать? Ведь чрево у ней — как земля пересохшая — дождя ждет, чтобы родить. Ведь груди — как почки о весеннюю пору — налились, набухли, ждут расцвести, ждут сладкое молоко точить. И есть ли что слаще в бабьем житье, как не это вот: всю себя расточать, кровью-молоком исходить, выносить, выкормить дите первенькое?

И вот так случилось, что понесла Афимья от Иванюши милого, родименького, от любименького понесла.

Неделю Афимья все не верила, другую, месяц. Но и через месяц — все то же: замкнулось чрево, берегло в себе… И поверила, бухнула Афимья земной поклон Богородице:

— Матушка Пресвятая, да спасибо ж тебе, что надо мной смилосердилась — над поганкой, над грешницей…

Глаза у Богородицы были ласковые, Афимья сказала ей:

— Матушка ты милая. Ведь и ты вот ждала же младенчика, радовалась, знаешь ведь? Ох, до чего хорошо!

Стала Афимья — со стороны поглядеть, как порченая. То ничего все — ходит и ходит, дела свои бабьи правит, а то вдруг станет, как столб, как урытая — так и стоит.

Стоит и опять, в какой раз уж, спрашивает себя:

— Господи, да неужто ж взаправду — младенчик будет — Господи? Как Иванюшенька — только махонький, крупитешный… И такие же волосики медвяные — желтые будут? В рубашке кумачовой без пояса по двору будет гонять, кликать будет: мам, а мам… Господи, ведь сосать будет, вот тут вот, вот тут…

Бережливо ходила Афимья по улице, как с махоткой, полной молока до краев: как бы не сплеснуть. И глаза — бывало-то бойкие да веселые, огонь черный. А теперь — остановились, как вот маятник у часов: не для ча больше часам ходить-маяться. Остановились — и внутрь глядят, и туманной пеленой от белого света закрылись.

— Афимьюшка-голубушка, — соседки смотрят на нее, — и чтой-то, матушка, глаза у тебя нехороши больно стали? Ай неможется? Ай изверг вконец забил? Ай уж ты — тьфу-тьфу, чтоб не накликать! — ай уж тяжела ты? Ведь муж-то тебя и совсем прикончит…

— И то будто, бабоньки, тяжела, — и сияет Афимья, и расплывается.

— Чего ж ты, дурья голова, рада? А? Хошь, мы тя к бабушке Агафье предоставим, она те веретенцем живо поправит…

И слышать Афимья не хотела о чем-нибудь этаком.

Стала Афимья от тяжелой работы бегать. Полов не мыла, к управителю звали картошку копать — отбоярилась: оборони, Господи — не загубить бы его-то… Только вот и пошла Афимья — к попу яблоки сбирать перед третьим Спасом.