Учите меня, кузнецы (сказы)

— Видали летчика?! — спрашивает.

— Ка-а-ак?..

— А вот так! — зверьком глянула она на Мироныча. — Вот так у нас… Своими глазами, подружки, видела, как этот изуит цветы собирал, а потом на рога их навязывал. Сличите нитки!..

Подбежали к Вербе, к Прокудаихе — цвет в цвет ниточки.

Вот это «бэ» дак «бэ»!!!

— Ты что же… дя-дя?! — с нехорошими глазами окружает Мироныча бригада. — С какой целью такую сильсификацию?

— Мне это… — растопырил пальцы Мироныч. — Мне это летчик препоручил… Выходной он сегодня… нитки дал… разноцветные.

Врать-то он не горазд, мужик, совсем не горазд. Ну и на перекрестном допросе сознался:

— Не хотел я, Наташа, чтобы ты уехала. Потому и предпринял. Грешен, девки.

— Дуры мы, — заревела Олька.

А у Наташки из глаз чуть не искры:

— Летчиками меня привлекаете!.. Кто тебе насоветовал? Комсорг? Председатель?

— Сам я, Наташа. Прости, моя славушка! Старуху я таким же способом…

Наташка не слушает. Срывает цветы с рогов да в навоз их, в навоз.

К вечеру всей деревне об этом происшествии известно стало. Пока укрывался Мироныч в «летчицкую форму» — среди одной молодежи толки шли. А сейчас и пожилой контингент воспрянул. Кто что! В складчину.

Добрые соседушки в таких случаях и вовсе «милые» делаются. К Найденихе с этой вестью, к Кузьмовне. Сперва про лен с коноплей, потом про пряжу, про вышивки… А там и про нитки.

Кузьмовну даже на лавку осадило:

— На рогах? — чуть выдохнула.

— На рогах, милая, на рогах! Об чем и разговор, что на рогах… Букетиками.

Старуха, когда осознала, хлесть себя по коленям:

— Ой, тошнехонько!!! Это что же он, враг мой, надо мной выделывает?!

Соседки первым делом по солидарной слезинке выдавили, а следом — по наводящему вопросу:

— И в молодости такой был?

— Да я за него, за каторжника, из-за цветов и вы-шла-а-а. Ничьи, бывало, а мои с незабудками на рожках иду-у-у-т…

— Да ты успокойсь, успокойсь! — хлопочут соседки. — Ты по порядку нам… Канкретна…

— Вызнал через меня женску нашу слабость и применя-я-яет теперь.

В таких случаях, хоть бы и не старушечья ревность, а все одно… Умишко-то куцый делается. Что сердцу больно, то и наружу. На обнародованье.

— Не глядите, что ей восемнадцатый год… Меня эти цветочки от добрых женихов увели. Дом — полну чашу — бросила, благословенья не спросилась — в одной маринатке убежа-а-ала-а…

А про то, что ее благоверный шестой десяток добирает, ей не в память сейчас. Забыла! Молодой он, ее Богданушка! Такой, каким у поскотины запомнился: кнут на все плечо размахнут, черные кудри с ветерками играют, глаза удалые, отчаянные, беспощадная, не к Добру, улыбочка.

Два ее братана, Кузьмичи, по свинчатке в кулаках затиснули, жених Сенька Смурый гирьку на ремешке из кармана тянет.

«Оставь, Богданко, свои цветочки! Убьем!»

«Убивайте! Доразу только убивайте! Живого оставите — с отцами сожгу. Пеплом ваше богатство пущу!»

«Уходи из деревни, полцыганщина!»

«Надумаю — не спрошусь».

— Жизней своей за меня рискова-а-а-ал! — живой слезой скатывается старая.

— Глони водички. Плесни на сердечушко. Конец света, видно, подходит, — накаляются соседки.

Вечером является Мироныч с отгона — сеношная дверь закинута. Постучался так, не очень авторитетно, ждет.

— Чего надо?! — рыкнула Кузьмовна.

— Отворяй, голодный я, как волчик.

— На любове своей проживете. Цветочков нанюхаетесь.

«Известилась, значит», — вздохнул Мироныч.

Слышит, и избяная дверь запором щелкнула.

Потоптался он на крылечке, и в огород его поманило. Огурца там съел, морковки, бобов пошелушил — сочные корма все.

Утром слез с чердака — Валетко пузатый его встречает. А самому хозяину сала со спичечный коробок пластик, тоненький ломоток хлеба и одно яичко — в газету завернуто, на косяк выложено.

— Налей хоть молока бутылку! — позвякал он щеколдой.

— Кобель съел! — Кузьмовна отвечает.

Идет мужик к молоканке и подозрительно много встречных ему попадается. Женский пол все больше. Которой по воду приспело, которая полыньки на веничек наломать дорогу перебегает. И каждая с приглядочкой. Как на свежего поселенца или на снежного человека глаза дерут.

«Мякины бы вам в оловяшки! — косится на них Мироныч. — Вот радиолы!»

И ведь что интересно! Неловко ему становится. Как бы на самом деле Христову заповедь оскоромил, морально разложенье учинил.

Грузят фляги на машину — Наташки нет.

Подъехали к дому, посигналили — не выходит.

В дом девчата забежали.

— Не пойду! Не увидите меня там больше.

Да и впрямь, кому нужна такая славушка? Которую девушку старухина ревность украсила?

— Не пойду! — твердит. — А на этого несчастного жулана, — сквозь окна на Мироныча указывает, — в суд передам.

Ну, дойка ме ждет. Поделила бригада Наташкиных коров — подоила день. А на другой — Мироныча заставляют. Олька эта Остроушкова…

— Садись! — скамеечку подает. — Не все цветочки — поголубь вот Ягодку…

Вечером заворачивает он к моей сторожке:

— Выручай, друг! Окружили меня смех и горе. Мечтал — для государственного интересу, а угадал в Гришки Распутины…

— А может, действительно, бес в ребро?.. — подначил я.

— Не болтал бы…