Убить одним словом

– Дьявол… – Сначала мне показалось, что он перепутал меня с кем-то по имени Пит, но потом я понял, что это была аббревиатура, которая расшифровывается как «палата интенсивной терапии», и туда даже врагу не пожелаешь попасть.

– Ты куда? – сел Дэвид, когда я встал на ноги.

– Проведать ее, естественно.

Я толкал капельницу перед собой. Она была установлена на плоской платформе с шестью колесиками, чтобы легче было ею управлять. В действительности же, как и тележки в супермаркете, она так и норовила врезаться во все препятствия на моем пути.

Я добрался до поста медсестер у входа в палату и ответил ложью на выжидающий взгляд дежурной сестры:

– По-моему, с Дэвидом что-то не так. У него пена изо рта пошла.

Она поспешила его осмотреть, а я беспрепятственно покинул палату.

Что можно сказать хорошего о больницах, так это то, что в них невозможно заблудиться. Я поехал на лифте на седьмой этаж и следовал указателям, чтобы добраться до отделения интенсивной терапии. Мой больничный халат и химиотерапия «навынос» время от времени привлекали взгляды, но никто не пытался меня остановить.

Проникновение в отделение интенсивной терапии было вопросом выбора подходящего момента. Я поджидал момент около получаса, и заодно этого времени хватило, чтобы убедиться, что Дэвид меня не сдал, так как никто за мной не пришел.

Количество медсестер на посту определяется широко известным математическим распределением, названным в честь Симеона Дени Пуассона и впервые продемонстрированным им в 1837 году на знаменитом примере, когда он предсказал количество кадетов прусской военной академии, затоптанных насмерть их лошадьми. В отношении медсестер оно работает столь же эффективно. Случайные события словно сговариваются для того, чтобы медсестры покинули пост, и если не торопиться и выжидать, то со временем количество медсестер на посту станет равно нулю.

Я прошел мимо опустевшего поста, проверил список пациентов на стене и узнал, что Ева Шварц находилась в пятой палате, после чего проследовал к ее двери.

Дверь открывалась внутрь. Я ожидал, что внутри будет приглушенное освещение, но ошибся. Болезненно яркие больничные лампы подчеркивали все детали у всего, что находилось внутри. Палата была уставлена оборудованием, аппаратов было больше, чем достаточно. Монитор, на котором регистрировалось дыхание, насыщенность крови кислородом и пульс, цилиндр, перегоняющий кислород через пластиковую трубку, капельница с внутривенными препаратами, другие трубки для удаления выделений, еще несколько датчиков, которые передавали данные в ящики с электроникой, непрерывно гудевшие и пищавшие. Комната была слишком белой. Чересчур белой. Простыни можно было бы показывать в любой рекламе стирального порошка. И в центре молчаливо нарушал идиллию человек, упрямо умиравший посреди этого великолепия изобретений и новшеств.

Ева выглядела очень маленькой на своей койке. Очень одинокой в этой комнате, до отказа набитой тихо гудящим медицинским оборудованием.

Я лавировал между всеми этими аппаратами, пока не смог посмотреть ей прямо в глаза. Она не спала, но я не понимал, видит ли она, что я подошел.

– Эй. – Я думал, что мне надо сказать что-то еще. Если не я, то кто? Мы были в одной лодке. – Ева…

Ее темные, почти неподвижные глаза смотрели на меня словно издалека. Ее потрескавшиеся губы даже и не пытались говорить.

– Слушай… я… – Я пододвинул к себе пластиковый стул, почти точно такой же, как у нас в школе, и поморщился от того, как он заскрипел по полу. Я сел так, чтобы ей было меня видно. – Я слишком погряз в своих делах, Ева. И мне жаль. Я должен был быть более хорошим… человеком… более хорошим другом. Я грубил тебе, когда должен был быть добр. Ты хотела, чтобы тебя выслушали. Да как и все мы.

Я смотрел на нее, и она смотрела на меня. Из уголка рта у нее спускалась белесая полоска высохшей слюны.

– Меня отсюда прогонят довольно скоро, наверное. – Я бросил взгляд на дверь. – Мне непривычно говорить, когда ты молчишь. – Я попытался улыбнуться, но лицо отозвалось болью. В груди было больно из-за эмоций, которые никак не могли устаканиться. Отчасти это была жалость к себе, которую Димус отказался выставлять напоказ.

– Я не знаю, поможет ли тебе это, Ева, но… В этом мире столько всего, о чем я раньше не подозревал… – Я закусил губу и подумал о бесконечном изобилии миров, которые ответвляются от нас ежесекундно. О бесконечном количестве Ев, проживших все возможные жизни. О Евах, которые пережили рак, Евах, у которых никогда не было рака, Евах, которые погибли в автокатастрофе по дороге к врачу, который поставил бы диагноз, Евах, которые реализовали все свои амбиции, постарели, растолстели и умерли счастливыми. Я подумал обо всех вероятностях, хороших и плохих. Я не знал, имело ли это значение, потому что для меня имела значение только та Ева, которая лежала передо мной и хрипло дышала, чье сердцебиение отражалось на мониторе.