Тысяча шагов в ночи

Миуко ощутила холодную вспышку волнения в груди. Если он не почувствует ее приближение, у нее будет преимущество в виде внезапного появления, – лучшего времени, чем сейчас, для убийства и быть не может.

«Ты здесь, чтобы предупредить нашего отца, – строго напомнил ей человеческий голос. – И ты не должна никого убивать».

С ворчанием она шагнула вперед и постучала в дверь постоялого двора.

Внутри послышалось шарканье.

И тут в дверях появился Отори Рохиро, ее отец. Фонарь отбрасывал теплый свет на его широкие плечи и седеющие волосы, подчеркивая мешки под уставшими глазами.

Миуко просияла, увидев его.

– Оте…

Он захлопнул дверь у нее перед носом.

Ну, во всяком случае, попытался. С помощью своих новых демонических рефлексов Миуко поймала дверь, снова распахнув ее с громким треском. Стены задрожали.

– Отец, подождите! – прошептала она. – Я должна сказать…

Отори Рохиро потянулся к святыне тачанагри, что стоял у порога, и достал бумажный талисман, исписанный чернилами с заклинаниями.

– Вон, шаоха! – С почти смехотворной силой он швырнул в нее крошечный свиток, размахивая им так, будто он был благословенным клинком, а не пожелтевшим клочком бумаги.

– Отец, это я… – Миуко шагнула вперед, но ее, словно невидимой рукой, отбросило назад. Она споткнулась и отступила за порог в ночной воздух, пока ее отец надвигался на нее, размахивая талисманом.

– Подождите! Трактир в…

– Выметайся! – Высунувшись наружу, он повесил полоску бумаги на гвоздь над порогом, прежде чем снова захлопнул дверь. – Тебе здесь не рады!

«Те же самые слова ты сказал мне, когда мы виделись в последний раз».

Миуко, нахмурившись, посмотрела на талисман, но не осмелилась прикоснуться к нему. Слова, что написаны на нем, были цвета индиго, синего, как океан, как Мьюдо [27] – воды, из которых все берет начало и в которые все возвращается вновь. Как цвет Амьюнаса – священный цвет, – именно поэтому жрецы использовали его.

Как цвет Миуко – цвет шаоха. Быть изгнанным с его помощью казалось ей личным предательством.

Прижав лицом к щели в двери, она прошипела:

– Послушайте, трактир в опасности! Вы должны мне поверить!

Свет внутри погас.

С рычанием, которое даже для ее собственных ушей прозвучало пугающе и нечеловечески, она бросилась к конюшням. Отец, возможно, помешал войти в постоялый двор, но не сможет помешать ей спасти его и его проклятое семейное наследие от собственного упрямства.

Притащив из конюшни корыта, она наполнила их водой. Рядом с ними разложила груды попон, которые достала из хранилища. Вот так. Она разгладила ладонями самое верхнее одеяло. Теперь, даже если у нее не получится помешать жрецам развести огонь, по крайней мере, кому-то удастся…

Она остановилась, поглаживая пальцами толстую шерсть.

Миуко схватила именно это одеяло в прошлый раз, когда горел постоялый двор. Окунула его в это самое корыто, прежде чем попыталась добраться до своего отца во время пожара. Она даже вспомнила, как удивилась в тот раз, увидев во дворе корыта и одеяла.

Она уже делала это.

И ничего из этого не сработало.

Но Миуко не готова была сдаваться. Она схватила метлу и острым концом нацарапала послание на тщательно подметенной земле рядом с банями – предупреждение своему отцу. Затем, завернувшись в одну из попон, потому что не могла передвигаться с неприкрытым демоническим лицом, Миуко покинула постоялый двор.

Будь она чуть менее обеспокоенной, возможно, нашла бы время, чтобы прочитать то, что написала, прежде чем покинуть двор. Если бы она так поступила, возможно, пересмотрела бы выбор своих слов, поскольку то, что она считала благонамеренным предостережением, можно было истолковать как угрозу: «Ту ифей-зи-кой».

Ты будешь гореть.

В конце концов, большая часть ее существа была демоном. Вполне естественно, что даже самые лучшие намерения обернулись против нее.

Увы, она не прочитала послание. Вместо этого она умчалась в деревенский храм, где ее снова и снова отгоняли с территории той же защитной магией, которую отец использовал в трактире. Вскоре, обессилев и исчерпав все свои идеи, Миуко завернулась в попону недалеко от ворот храма и погрузилась в глубокий сон без сновидений.

4 Пожар в постоялом дворе

Миуко разбудил чей-то крик:

– Убирайся! Тебе нельзя здесь находиться!

Она моргала, протирая глаза ладонями, пока галька на дороге не перестала расплываться. Уже давно наступил рассвет, солнечные лучи заставляли траву, растущую по краю Старой Дороги, блестеть от росы.

– Зло! – крикнул чей-то голос.

Миуко подняла голову, увидев, как из ворот храма выскакивает девушка, путаясь во влажных одеяниях, отдающих илистым запахом речной воды. У ворот она споткнулась о вытянутые ноги Миуко, заставив ту удивленно пискнуть, и помчалась в сторону постоялого двора.

– Ягра! – прокричали ей вслед.

Наблюдая, как трава увядает под ногами девушки, Миуко застонала. Она помнила это, помнила, как споткнулась о нищего, завернутого в попону.