Тысяча лун

В эти странные времена, возможно, лишь Пег хранила нас от злобных нападений. Она не знала грамоте, и я вызвалась написать под ее диктовку послание к Заку Петри, гласящее, что она в добром здравии и «надеется скоро его навестить». Неизвестно, по какой причине, да мы особо и не старались выяснить – смысла не было, – к нам так и не явилась толпа линчевателей с убийственными намерениями. Было ужасно странно писать письмо, которое начиналось словами «Дорогой мистер Петри».

Мы горбатились на полях, а законник Бриско теперь еще более вызывающе возводил новый дом.

Бриско не собирался ограничиваться домом. Однажды, прекраснодушным летним днем, он пришел поговорить с Лайджем. Мы сидели на веранде, в милосердной тени. Пег опасалась законника и старалась держаться от него подальше – вот и теперь, увидев его, она взяла ружье и пошла в лес, думая, может быть, подстрелить что-нибудь на ужин. Законник сказал, что написал в Нэшвилль, в колледж для негров, и это факт, что любой желающий может там учиться. Он сказал, что у них есть негритянский оркестр, который ездит по стране, собирая деньги для колледжа, и что Теннисон с его сокровищницей старинных песен может там пригодиться. Розали слушала с круглыми глазами.

– Мой брат, он не может ехать, он раненый, – тихо сказала она. Теннисон был где-то за домом, но, может быть, она точно не знала где. Его старый стул в углу веранды пустовал.

– Я говорю за него, потому что он едва-едва сам за себя может говорить, – сказала Розали, отбивая подачу.

Но Теннисон креп день ото дня. Мы снова слышали, как он поет за работой. У него в запасе было множество песен, не только старых, душевных, под которые удобно работать. Я очень любила, когда он пел «Славный цветок дружины»^[7]. Речь к нему полностью вернулась, что бы там ни говорила Розали. Конечно, Лайдж это считал попросту чудом, но Теннисон был ему отчаянно нужен как работник на ферме. Мы и так-то работали на износ, от темна до темна. Благородный труд, но все же на износ.

– Не скажу, что вы меня сильно обрадовали, – сказал Лайдж.

– Нам надо убрать его подальше от опасности, – пояснил Бриско. – Здесь, в округе Генри, ему небезопасно находиться. Да, милостивый государь, небезопасно.

Законник Бриско был еще багровей, чем раньше. Словно некий великий жар воспламенял его постоянно. Последние слова Бриско произнес с напором праведного гнева, который я в нем так хорошо знала. Так он гневался, когда с его идеями не соглашались. Но законник Бриско умел также перешагнуть через этот гнев и оставить его позади, ибо гнев ничего не стоил, как беззубая змея в траве.

– Я не хочу осложнять вам жизнь, но этого человека надо убрать отсюда, вот что.

– Мы все в одинаковой опасности, – сказал Лайдж тихо, как говорят правду.

– Позвольте мне сказать, – я решила, что пора открыть тайну. – Я слышала, что это не Петри, а полковник Пэртон избил Теннисона.

– Где ты это слышала, Винона? – спросил Томас Макналти.

Даже Джон Коул засмеялся, будто более безумных слов не слышал уже давно.

– Прости, Винона, – сказал он, – но очень уж неожиданно ты это.

– А может, она верно слышала? – заступился за меня Томас Макналти.

Как раз тут из-за угла хижины вышла Пег со связкой битых кроликов за спиной. Она выглядела совершеннейшей дикаркой – с длинными черными волосами, с ружьем и болтающимися бедными, лишенными жизни кроликами. Законник Бриско кивнул ей. Он про нее ничего не сказал. Но глядел на нее своим особым взглядом, искоса, наклонив голову.

– Я лучше пойду. Такому старику, как я, в жару тяжело.

И он пошел к коляске будить лошадей, одуревших от зноя.

Розали тихо плакала, не трогаясь с места.

Глава девятнадцатая

Будто мало нам было угрозы потерять Лайджа, теперь еще и Джон Коул слег с той болезнью, что на него нападала время от времени. Он слег в совершенно буквальном смысле слова – потерял сознание, возвращаясь однажды с поля, и Томас Макналти с Теннисоном отнесли его в спальню, будто раненого воина. Лицо его было белее лилий. Длинный, тонкий, он свисал с рук, как тряпка. Его взвалили на кровать. Все знали: ему ничем не помочь, надо только ходить за ним и ждать.

Мы уже обрéзали нижние листья табака, вывалянные в песке. Мы с Пег срезáли их тесаками, а Лайдж и Томас таскали в телегу. Нижние листья бывают тяжелые, как камни, и при сборе случается немало трудной работы и немало крепких словечек. Пег, может, по весу потянула бы лишь на половину девушки, но она была сильная, клянусь. Она могла бы побороться с горным львом, и тогда он пожалел бы, что высунул нос со своей горы.

Когда сильно восхищаешься человеком, большое наслаждение – просто созерцать его, смотреть, как он делает самые простые повседневные дела, подмечать какие-то мелкие привычки, поворот кисти или, может быть, то, как этот человек, которым ты восхищаешься, вздергивает подбородок или поднимает руки, чтобы завязать волосы. Даже его гнев действует на тебя как странный эликсир. Его сила – будто добрые слова, сказанные о тебе другими.