Тысяча и одна ночь. В 12 томах

И Бен-Тагер не преминул исполнить его желание и остался у него, и читал ему поэмы, и пел ему тихим голосом любовные стихи, наклонившись к самому его уху. И одни из этих стихотворений были такие, в которых поэт обращается к другу, и другие — в которых поэт обращается к возлюбленной. И вот одно стихотворение из тысячи в честь возлюбленной:

Забрало шлема моего пронзила
Она мечом сверкающего взора,
И к гибкому пленительному стану
Моя душа прикована с тех пор.
Она сияет чудной белизною,
И лишь единым мускуса зерном
Оттенены камфорные ланиты,
Когда она трепещет от испуга,
Тогда бледнеет сердолик ланит
И белизной сменяется жемчужной!
Когда она в унынии вздыхает,
К груди открытой руку прижимая,
О, опишите же, мои глаза,
То зрелище, что вас тогда пленяет:
«Мы созерцаем пять тростинок нежных,
Украшенных кораллом на концах
И к пелене прильнувших непорочной!»
Не думай, воин, что твой меч надежный
Тебя спасет от этих томных век!
Нет у нее копья и стрел летучих,
Но бойся стана тонкого ее!
В одно мгновенье из тебя, о воин,
Она создаст смиренного раба!

И еще:

Ее все тело —  ветка золотая,
Ее же груди —  два прозрачных кубка,
Красиво опрокинутые книзу;
Ее ж уста —  граната алый цвет.

И тогда Абальгассан, увидав, что его друг чрезвычайно взволновался этим стихотворением сказал:

— О Али, теперь я хочу тебе спеть как раз ту самую оду, которую ты так любил напевать про себя, сидя рядом со мною на базаре, в моей лавке. Да будет она бальзамом для твоей больной души, йа Али! Слушай же, мой друг, эти дивные слова поэта:

Приди ко мне, о кравчий! Злато кубка
Красиво блещет сквозь рубин вина.
Рассей далёко все свои печали,
И, не мечтая о грядущем дне,
Возьми ты чашу, полную забвенья,
И опьяни меня своей рукой!
Лишь ты один из всех, кто удручает
Усталый взор мой, можешь все понять!
Приди! Тебе открою тайны сердца,
Что ото всех ревниво затаилось.
Но поспешай! Забвения струю,
Струю веселья лей мне, о дитя
С ланитами нежнее поцелуя
На ароматных девственных устах!

При пении этой песни князь Али, слабый и без того, настолько упал духом вследствие ярких воспоминаний, которые возникли в его памяти, что опять принялся плакать; и Абальгассан не знал, что сказать ему, чтобы его успокоить, и провел всю эту ночь у его изголовья без сна, ни на минуту не сомкнув глаз. Потом с наступлением утра он отправился открыть свою лавку, о которой он совершенно не заботился. И он оставался в ней до самого вечера. Но в тот час когда по окончании купли и продажи он собирался удалиться, он увидел, что к его лавке идет, вся закутанная вуалью, юная наперсница Шамс ан-Нахар. И после обычных приветствий она сказала ему:

— Моя госпожа шлет Али бен-Бекару свои пожелания мира и поручила мне узнать о его здоровье. Что с ним? Скажи мне!

И он ответил:

— Не спрашивай меня, потому что поистине ответ мой будет печален. Потому что состояние моего друга далеко не лучше: он не спит больше, он не ест больше, он не пьет больше. И никакие средства не могут хоть немного вывести его из этого томительного состояния. О, если бы ты могла видеть желтизну его лица!

Она же сказала:

— Это большое горе для нас. Но вот что: моя госпожа, которой ничуть не лучше, а наоборот, поручила мне передать ее возлюбленному это послание, которое у меня в моих волосах. И она приказала мне не возвращаться без ответа. Можешь ли ты проводить меня к нашему другу, так как мне совершенно не известен дом его?

Абальгассан сказал:

— Слушаю и повинуюсь!

И он поспешил запереть лавку и пошел в десяти шагах впереди наперсницы, которая следовала за ним…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и, по обыкновению, скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала: